быть; пуговицу, едва болтающуюся на нитке (а если там не было такой пуговицы, я сам нафиг ее отдирал). Я рвал на груди рубашку — иногда она при этом по правде рвалась, — швырял ее в угол и поносил Каролину последними словами за то, что она худшая жена на свете. Еду, которую она мне готовила, я ритуально с презрением отвергал; даже самую вкусную, ее дразнящие ароматы заползали мне в ноздри и подстегивали аппетит, пока я соскабливал содержимое тарелки в помойное ведро. Я обнаруживал грязь в самых труднодоступных углах — находил неприятные черты в характере Бенни, несомненно, унаследованные от нее. Я доводил ее до истерики (стараясь не замечать боль и недоумение в ее мокрых, испуганных глазах, опасаясь, что вид их ранит меня слишком сильно), и она принималась орать, чтобы я убирался. Пошел прочь, ублюдок, раз я такая плохая! Если тебе так противно жить здесь — пошел прочь, придурок несчастный, — вали отсюда, оставь нас! А Бенни начинал плакать. И я сваливал. Находил женщину. И говорил ей, этой женщине, что меня прогнала жена, которая меня ненавидит — которая плевать хотела на дом и семью. Мать, которая способна довести моего сына до слез. Потому что если бы жизнь дома не была такой, ох — такой ужасной, неописуемой, хуже самого худшего, разве мог бы я оправдать свой уход и искать чего-то еще? Все вверх тормашками, как минимум. Я не пытаюсь вникать глубже — и я был, говорю же, шокирован — невероятно шокирован тем, что она заговорила об этом сейчас. Пойми — я ни разу прежде об этом не заикнулся. Никому. Потому что кто мог это понять, если я и сам ничего не соображал? Но ты, Джуди, — может быть, ты меня поймешь? Найдешь в этом какой-то смысл? Может такое быть?

— Шшш… — прошептала Джуди. — Продолжай. Продолжай.

Ну ладно тогда: продолжу. Но я не могу просто оставить ее, Каролину, одну, когда в ней замуровано столько боли. Потому что теперь я знаю, каково это — как страшно холодно внутри, когда человек, единственный человек, которому тебе приходится доверять не только сейчас, но и всегда, ополчился на тебя. Из-за, понимаешь, моего отца. Который однажды… я не вспоминал об этом, ох — много лет. Мать купила мне плащ для школы. Из синего габардина, с ремнем и большими пуговицами. Отец, он этот плащ изучил — внимательно рассмотрел структуру ткани, словно подозревая, что в плаще таится оружие или контрабанда. А потом прочитал надпись на ярлыке: непромокаемый. Чушь, знаешь ли, лениво сказал мне он. Ты, может быть, в это не веришь, Джейми, — в то, что фабрикант посмел столь бесстыдно написать на вещи «непромокаемая», хотя совершенно очевидно, что она таковой не является. Потом он бросил мне вызов — вызов, которого я всегда страшился: Ты мне не веришь? Я и не верил, и не не верил — мне было плевать: это просто плащ. Мать купила мне плащ для школы: почему он стал чем- то другим? Ладно. Он велел мне надеть плащ, если я буду так любезен, и ненадолго выйти в сад. А мать спросила: зачем? Что ты делаешь? Чай мальчика уже почти готов — а на улице холодно и хоть глаз выколи. Вздор, злобно ответил отец: он же парень, так? Не ребенок. Или нет? Мать опустила взгляд. Я надел плащ (велик — он был мне велик) и пошел за отцом в сад. Я стоял там. Я стоял, а отец поливал меня из садового шланга, сверху вниз, снизу вверх, вдоль и поперек; пальцы мои закоченели и посинели, а слезы смешались с водяной пылью из шланга. Удовлетворившись, он выключил кран и подошел ко мне. Снимай, сказал он, и посмотрим, что у нас там, да? Он весил теперь добрую тонну, этот плащ, — мокрый насквозь, стекающий каплями, черный и блестящий, как спинка жука, стеганая подкладка покрылась темными мокрыми пятнами. Мой форменный пиджак промок, и рубашка под ним тоже. Брюки на коленках прилипли и немилосердно жгли кожу, и ручейки воды играли в догонялки на спине. Вот, сказал он, я же тебе говорил, да? Чушь, я же говорю. Люди, Джейми, врут: выучи это, выучи это назубок. Нельзя в наши дни, знаешь ли: нельзя по-настоящему доверять ни одной живой душе. А теперь иди в дом и выпей чаю, приятель, а то замерзнешь.

Грехи отца: они с тобой навсегда. Правда, Джуди? Обращался ли я с Каролиной так же плохо, как он со мной?

— Шшш… — шептала Джуди. — Продолжай. Продолжай.

Ну ладно тогда: продолжу. Но Каролина — что именно мог я сделать в тот миг? Продолжать? Но она же оборвала меня, разве нет? И я стоял перед ней, совершенно беззащитный. Поэтому я сказал со вздохом:

— Чудный день… — А потом я сказал: — Я не знаю, что сказать.

— Редкий случай, да? — ответила — неожиданно мягко — Каролина. — Такое от тебя услышать. Но ты прав. Чудный день. Солнце так сверкает на воде, вон там…

— Я знаю. Разве поверишь, что Сити… в смысле, мы сейчас вообще-то в самом центре, но все же здесь так… ну, ты и сама видишь. Мирно. Послушай, гм, Каролина…

— Не торопи меня, Джейми. Просто дай мне подумать, хорошо? Как по-твоему, куда мог подеваться Бенни?

— Ну — вообще-то куда угодно. Я этого не делаю, Каролина. Я не хотел. Торопить. Может, он еще с Дороти. У Дороти маленькая дочка, знаешь. Мэри-Энн. Я думаю, примерно ровесница Бенни. Вот. Может быть там. А может, у Бочки. Бочка — наш повар, хвала небесам. По правде сказать, Каролина — лучшего повара я в жизни своей не встречал. Гм… в смысле, твоя стряпня была тоже очень, гм…

— Когда ты ее ел.

— Когда я, ну — да. Да. Когда я не бесился, как бывало. И ел. Она была прекрасной. Но это как раз то, что я хочу тебе сказать, понимаешь? Я больше — больше не бешусь. Я изменился. Стал лучше. Я творю. Я не имею в виду, что пал жертвой какого-то смехотворного и нелепого обращения, ничего такого. Это совсем не так. Больше похоже на то, что, ну — весь хлам, все старье, весь мусор я словно вымел прочь, уничтожил… да просто избавился от него, блин. И обнаружил под ними замечательные вещи. Похороненные. Но…

— Ага. А мы с Бенни, значит, были…

— Нет! Нет — я о том и говорю. Я так и думал, что, если скажу все это, ты немедленно решишь, будто я имел в виду… нет. Нет-нет. Кое-чего не хватает. Ну, двух вещей — да, по правде говоря, всего двух вещей. Тебя. И Бенни.

— Мм. И если мы с Бенни переедем сюда, все будет просто великолепно?..

Джейми отвел глаза от пронзительного блеска солнца.

— Да, — сказал он очень просто. — Я правда верю, что будет. Честно, верю.

Каролина разглядывала его.

— Что ж, — сказала она. — Что ж.

И некоторое время они просто сидели и смотрели на воду.

— Я тебе все-таки скажу кое-что, — наконец произнесла Каролина. — Ужасно странно было провести с тобой столько времени и не видеть, как ты сосешь сигареты одну за другой. Ты что, правда завязал, Джейми? С ума сойти. Почему бы тебе не — закурить сейчас? Гм? Может, тебе полегчало бы. А может, полегчало бы мне.

— Мне и так хорошо. Не будем об этом говорить. Лучше поговорим о нас, а?

— Ты что, не хочешь? Не хочешь сигаретку?

Джейми шумно выдохнул и посмотрел в сторону.

— Даааа!.. — яростно выдохнул он. — Я хочу сигаретку. Я страстно хочу сигаретку. В этом-то все и дело. Да я сейчас изо всех сил вцепился в эту чертову пачку в кармане. Я стер в кровь большой палец о колесико зажигалки. Я хочу сигаретку. Боже, как я ее хочу!..

— Так почему ты не?.. В смысле, одна сигаретка тебя ведь не убьет? После того миллиона, что ты уже выкурил.

Джейми сжал губы; виду него был довольно дикий. Усилием воли он стер дерганую гримасу с лица и медленно принялся вновь дышать.

— Нет, — прошептал он. — Нет… я не буду.

Глаза Каролины широко распахнулись, она медленно покачала головой, словно узрела в яслях чудесный лик притихшего ребенка, который в свете потрясающих свидетельств вполне может оказаться младенцем Иисусом.