легли горестные складочки. Гизо смотрел на ее шею, окруженную черным кружевом. Шея была гладкая, стройная, нежная… Шея и руки – вот что прежде всего выдает возраст всякой женщины. Он украдкой поглядел на ее руки, свободные от перчаток. Ногти словно розовые миндалины, тонкие длинные пальцы с голубыми прожилками вен. Гизо прикинул, сколько ей лет. Говорили, будто бы пятьдесят… Чепуха! По виду лет на пятнадцать меньше. Правда, когда она пытается улыбнуться, под глазами собираются лучики морщинок.
Гизо зажмурился. У него внезапно перехватило горло от странного, давно забытого чувства. Что происходит с его сердцем, почему возникло ощущение, будто она, эта женщина с гладкой и юной лебединой шеей, трогает его своими длинными пальцами?
Позднее, он увидит и узнает все ее морщинки, тайные и явные, услышит, как она плачет и смеется, вздыхает, молчит, спорит, ссорится… Но никакие, даже самые неприятные открытия уже не смогут искоренить любви, которая поселилась в его сердце с той первой встречи в доме герцога Брольи.
С этого вечера началась их дружба, их любовь, их связь.
Дарья Христофоровна была бесконечно благодарна своему новому другу, который искренне пытался вернуть ее к жизни. Но ей было мало нежной привязанности Гизо, чтобы вылечиться от боли в разбитом сердце. Она была лишена двух вещей, которые любила больше всего на свете: феерического, пьянящего занятия шпионажем и общества любимого, обожаемого принца. Его она не могла вырвать из сердца, как ни старалась.
Последняя любовь… это цветок, который никогда не увядает. Но растить его лучше в самом тайном цветнике сердца.
Вспомнит этот самый принц княгиню Ливен, напугавшую его на заре юности своей взрослой женской страстью, вспомнит, когда сам напугает своей взрослой мужской страстью девушку на заре ее юности… Вспомнит, когда к нему придет его последняя любовь!
Император Николай и князь Ливен требовали возвращения Дарьи Христофоровны в Россию. А она писала старому, верному, все понимающему лорду Грею: «Требуют, чтобы я вернулась… Но для меня жить в Петербурге то же, что идти на верную смерть. Как бы человек не чувствовал себя несчастным, он дорожит жизнью».
Следующее письмо доказало сэру Чарльзу, как относится к Дарье Христофоровне ее супруг, для которого главным было – не заслужить немилости императора. Князь Ливен даже не сообщил жене о новой трагедии – смерти сына Константина в ноябре 1837 года! Просто письмо, которое она отправила сыну, вернулось с пометкой о смерти адресата…
Примерно в это же время умер сын Франсуа Гизо, и Дарье Христофоровне пришлось отвлечься от собственных горестных мыслей, чтобы утешать верного друга.
В 1839 году князь Христофор Ливен отправился к праотцам. Благодаря щедрости двух старших сыновей, Павла и Александра, очень любивших и почитавших матушку, несмотря на закулисные игры вокруг нее, благодаря протекции брата, который помог ей получить пенсию от министерства двора, Дарья Христофоровна стала весьма богатой женщиной. Это ее порадовало: прежде всего потому, что она смогла дать приданое двум дочерям Франсуа Гизо, который находился в стесненных обстоятельствах. И Дарья Христофоровна была так рада признательностью девушек, что подумала: видимо, настала пора утихомирить сердечные содрогания, она и впрямь стареет, должна научиться находить утешение в покое и смирении…
«Как бы не так!» – хихикнула судьба.
Глава 15
«Мужчины… ненавижу!»
Соня лежала в постели и мучалась от вынужденного бездействия. Доктор, которого мольбами и рыданиями жены отец все же привел к чуть живой дочери и которому было заявлено, что девица свалилась с лестницы и пересчитала все ступеньки, не велел покидать постель раньше чем через две недели, потому что возможно потрясение мозга. К тому же Соня как-то раз взглянула на себя в зеркало: право, гиена, какую она видела на картинке, и то краше! Больше охоты смотреть на себя не было, но и вылеживаться две недели в этом доме, ставшем для нее ненавистном, тоже. Она бы ползком уползла зализывать раны где угодно, только не здесь, но жаль было мать, Варвару Степановну. Ей и так нелегко приходилось: отец мало того, что столп самодержавия (против этого его жена, собственно, не возражала, и Соня слегка презирала ее за темноту и социальную неразвитость), да еще и потаскун бесстыжий. Все знали, что он не стеснялся тащить к себе в постель привлекательных служаночек жены. А недавно Варвара Степановна привела познакомиться свою племянницу Тамарочку, приехавшую из Самары вдохнуть столичной жизни. Соне эта Тамарочка ужасно не понравилась: слишком уж хорошенькая. Вот кто была вылитая Вера Павловна из Чернышевского! Да жаль, только внешне. Никакого светлого ума и возвышенных чувств там и в помине не было. Проститутка Жюли из того же романа – сущий ангел по сравнению с этой девицей, мигом смекнувшей, что ее добрейшая тетя Варя до смерти надоела собственному мужу своей добропорядочностью, нелюбовью, даже ненавистью к светской жизни и вообще тем, что была самая настоящая клуша, курица. Домашняя наседка, высидевшая детей и решившая, что перестала быть женщиной. Неудивительно, что Лев Николаевич не может сдержать дерзких рук, масленых взглядов и жаркого шепота. Что уж там нашептал этой Тамарочке, неведомо, однако она вдруг стала глядеть на Варвару Степановну, как на старую мебель, выставленную за ненадобностью в чулан, и принялась вести себя в доме истинной хозяйкой. По приказу хозяина Тамарочку переселили из комнаты на антресолях в уютную спаленку, находящуюся дверь в дверь с комнатой самого Льва Николаевича, и тогда всем стало ясно, что происходит. Кухарка, старой хозяйке очень преданная, доложила, что Тамара Саввишна беспрестанно теперь во все дела мешается и даже в кухню хаживает, нос в кастрюли сует и как-то очень уж вкрадчиво выспрашивает, не готовят ли Варваре Степановне еду отдельно… Не иначе дурное задумала против тетушки, почуяла, что замаячила возможность губернаторшей сделаться!
Мамушка только плакала.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, когда бы Тамарочка не оказалась столь глупа, что начала принимать желаемое за действительное. Она напропалую трещала своим знакомым и родственникам о том, что Перовский вот-вот сделает ей предложение. Когда ее осторожно спрашивали, как же будет с Варварой Степановной, Тамарочка откровенничала: «Ой, да Лев Николаевич только и мечтает от нее избавиться, будет просто счастлив, если с ней что-нибудь случится!»
Тамарочка подзабыла, что родственники у них с Варварой Степановной общие, и знакомыми она обзавелась тоже с помощью тетушки. Пошли встревоженные слухи, которые долетели до губернатора.
У Льва Николаевича встал дыбом тщательно уложенный венчик волос на преждевременно оплешивевшей голове. В тот же день Тамарочку отправили в Самару, и в доме на некоторое время наступило затишье.
Однако Соня прекрасно понимала, что отец не изменился. Он просто притих, пережидает время, чтобы утихли слухи, ужасно вредившие его карьере.
Карьера! Само это слово было отвратительно Соне. Точно так же она ненавидела родительский дом, и царивший там уклад. Она ненавидела лицемерие, а отец был первейшим из лицемеров. Из-за чего он избил дочь? Из-за ее тяги к свободной любви. А сам чему предавался со служанками и с той же Тамарочкой? Почему ему можно, а Соне нельзя? Потому что он мужчина, а она – женщина?
Соня чувствовала, что ее охватывает ненависть к миру мужчин.
Тамарочка дура и гадина, но она не столь уж виновата – подлой ее сделала зависимость от мира мужчин, желание выслужиться перед ними.
Отец, слабовольный брат, трусливый «первый любовник» Сашка Романов… не царь, а студент, но и царя, и студента она ненавидела одинаково. Власть мужчин над женщиной, которая коверкает ее душу и натуру, – это тоже самодержавие, ненавистное половое самодержавие!
Все должно измениться. Женщины умнее, сильнее мужчин.
Мужчины годны лишь на то, чтобы получать от них удовольствие. Соня страстно желала испытывать это удовольствие вновь и вновь… Хорошо бы иметь такие же публичные дома для женщин, какие заведены для мужчин. И чтобы, только спустится вечер, на всех углах появлялись привлекательные юноши, они строили бы всем проходящим женщинам глазки и говорили: «Красавица, хочешь справлю тебе удовольствие?»
