архаичном матричном принтере листков, уселся поудобнее и приступил к чтению: прежде чем звонить газетчику, он должен убедиться, что в руках у него именно тот материал, в котором нуждался журналист. Кроме того, Рубен Ашотович очень надеялся понять, зачем редактору «Московского полудня» понадобилась эта писанина, не представлявшая, по словам Ярцева, никакой ценности.
Первые три или четыре страницы, на которых излишне многословно и подробно описывалась ссора между влюбленными, Акопян пробежал глазами наискосок. Взгляд его привычно выхватывал из текста затертые штампы, о которых говорил Ярцев, — всякие там костры закатов, тронутые сединой виски, играющие на скулах желваки и прочую муть, которой полным-полно в личном архиве любого графомана. Да, Коля-джан не ошибся: рассказик и впрямь так себе — не первого и даже не второго сорта. Но при этом Рубен Ашотович чувствовал, что повествование помимо воли затягивает его, приковывает рассеянно скользящий взгляд к строчкам, а внутри рождается и начинает исподволь нарастать какое-то странное напряжение. Поймав себя на этом почти детском желании поскорее узнать, что будет дальше, Рубен Ашотович усмехнулся, удивленно покрутил головой, вынул из ящика стола сигарету и задумчиво закурил, что позволял себе делать очень редко — не чаще двух раз в день, да и то не всегда. Густой голубоватый дымок путался в его черных усах, разбивался вдребезги о бешено вращающиеся лопасти вентилятора и, невидимый, уплывал в открытое окно.
Рубен Ашотович читал.
«… Момент настал. Он вынул из кармана руку с отвратительно пахнущим платком и, не давая себе времени на раздумья, резко подался вперед. Левой рукой он ухватил Ингу за волосы и рывком запрокинул ей голову раньше, чем она опомнилась и начала сопротивляться, а правой плотно прижал к ее лицу пропитанный хлороформом платок.
Она забилась, как выброшенная из воды рыба, стуча ногами в пол кабины с такой силой, словно всерьез намеревалась проломить его насквозь. Ее руки беспорядочно порхали в воздухе, как две испуганные птицы, ударяясь о стойки кузова, о переднюю панель, задевая лицо и плечи Олега. Через платок доносилось ее глухое мычание; стройное тело, которое он так часто ласкал, выгибалось дугой под его руками, грудь судорожно вздымалась, силясь втянуть хотя бы глоток воздуха. Подол легкого платья совсем сбился, высоко обнажив длинные, безупречной формы, бедра. Только раз взглянув в ту сторону, Олег почувствовал дикое, звериное возбуждение, нет — похоть; он уже знал, что внутри эта женщина порочна и испорчена, но оболочка, скрывавшая черную гнилую сердцевину, была просто великолепна и все еще продолжала волновать дремавшие в нем животные инстинкты.
Он справился с собой в тот самый миг, когда Инга перестала сопротивляться и бессильно обмякла под его руками. Заподозрив военную хитрость, он подождал еще немного и только потом отнял от ее лица платок. Все заняло буквально несколько секунд, но ему казалось, что это длилось целую вечность — вечность, на протяжении которой огромная толпа народа стояла вокруг и, затаив дыхание, наблюдала за каждым его движением. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы поднять голову и оглядеться, и он удивился, не увидев прильнувших к окнам лиц, со свойственным толпе зевак жадным любопытством заглядывающих в салон машины. Люди на улице были, но никто не обращал на его автомобиль ни малейшего внимания. Даже если кто-то и был свидетелем их борьбы, со стороны все это должно было выглядеть просто как жаркий поцелуй — именно так Олег и задумывал с самого начала.
Успокоившись, он дотянулся до пряжки ремня безопасности и аккуратно пристегнул Ингу к сиденью. Затем, помедлив, одернул на ней платье, натянув на колени подол. Полдела сделано, оставалось довести затею до конца, а для этого следовало пошевеливаться: время пошло в тот самый миг, как Инга перестала сопротивляться, погрузившись в глубокий наркотический сон.
„Тридцать восемь минут, — твердил он про себя, поворачивая ключ в замке зажигания. — От силы, сорок. Успею? Должен успеть!“
Несмотря на спешку, по городу он ехал аккуратно, старательно соблюдая скоростной режим, и, только миновав Кольцевую, дал машине волю. Впрочем, дать волю его дряхлому драндулету означало просто-напросто позволить ему остановиться, так что волю Олег дал не столько машине, сколько своей правой ноге, давно зудевшей от нестерпимого желания до отказа вдавить в пол педаль газа. Так он и поступил; двигатель злобно взвыл под куцым капотом, стрелка спидометра неохотно поползла по шкале, надолго замирая на каждом делении: 90, 95, 100… 120, 130, 135…
Разогнав свое дребезжащее корыто до ста сорока километров в час, Олег решил остановиться на достигнутом и лишний раз не искушать судьбу. На такой скорости машина скверно слушалась руля, на каждой кочке высоко подпрыгивая в воздух и не торопясь вернуться на дорогу. Ему вовсе не улыбалось подохнуть в кювете, не будучи уверенным, что Инга умерла вместе с ним. Автомобильная авария — разновидность русской рулетки; он же хотел действовать наверняка> спокойно, без истерики — не сходящий с ума от глупой ревности Отелло, но печальный палач, приводящий в исполнение суровый, но справедливый приговор.
Он успел. Тридцать восемь минут — Олег следил за временем по часам, вмонтированным в приборный щиток машины, — истекли, когда он уже свернул с шоссе на лесной проселок. Он ударил по тормозам, и машина послушно замерла, взметнув в воздух густое облако пыли из-под колес. Облако медленно догнало машину и накрыло ее, окутав грязно-желтым саваном. Олег дотянулся до бардачка, откинул крышку, на ощупь нашел среди копившегося годами хлама моток скотча и перочинный нож, захлопнул бардачок и выпрямился.
Инга начала приходить в себя, когда Олег уже заканчивал. Она глубоко вздохнула, потом ее ресницы затрепетали. Ее глаза открылись. Какое-то мгновение они были пустыми и бездумными, а потом вдруг сузились, потемнели — она вспомнила.
Она рванулась изо всех сил, но было поздно — липкая лента держала крепко. Порвать ее было невозможно, Олег проверил это на себе.
— Мразь! — выплюнула она, с ненавистью глядя на него сквозь спутанную завесу упавших на лицо волос. — Что ты задумал?
— Ты обязательно об этом узнаешь, — пообещал он, без спешки извлекая из кармана коричневый аптечный пузырек. — Только ты и я, и больше никто на всем белом свете… Это будет наша маленькая тайна.
— Немедленно развяжи меня! — потребовала она. В ее голосе звенел испуг, и Олег сдержал снисходительную улыбку. Если бы она знала, что ее ждет, то вряд ли смогла бы говорить членораздельно. Нет, она просто визжала бы, как свинья под ножом, отчаянно, без слов, на весь лес… — Учти, тебе это даром не пройдет! Не думай, что я стану молчать!
— Я как раз думаю, что станешь, — возразил Олег, расправляя на ладони чуть влажноватый платок. — Поверь, я сумею тебя уговорить никому ничего не рассказывать.
— Я ничего не скажу, если ты меня немедленно отпустишь. — Она повернула голову, увидела подступающий вплотную к дороге густой, забрызганный высохшей грязью из-под колес, чахлый подлесок и быстро поправилась: — Если ты отвезешь меня домой.
— Нет, — сказал он, медленно свинчивая крышку с пузырька, который держал на коленях.
— Что значит — нет?!
Он с удовольствием уловил в ее голосе истеричные нотки и подумал, что было бы неплохо посвятить ее во все подробности своего замысла, чтобы послушать, как она визжит. Впрочем, поразмыслив, он признал эту идею неудачной. Первоначальный замысел был намного изящнее; согласно этому замыслу, Инга должна была до всего дойти сама. „Она поймет, — подумал Олег, — тем более что это будет совсем несложно“.
— Нет — значит нет, — сказал он.
Она наконец заметила у него в руках пузырек и платок и испуганно отшатнулась.
— Что ты затеял? Изнасилование? Убийство? Ты просто псих! У тебя же не хватит духу, слизняк!
Он пропустил оскорбление мимо ушей.
— Не стоит меня подзадоривать, я в этом не нуждаюсь, а уж ты и подавно. Ты все
