сочтет это нужным, полагаю, он сам вторгнется в королевство Наварру. С десяток раз я слышала, как он говорил моей матери, что, заполучи он Наварру, удалось бы сравнять северную границу Арагона, не говоря уж о том, что Наварра плодородна и славится своим виноградом и пшеницей. Отец жаждал Наварры с того самого дня, как взошел на трон Арагона. Понятно, что, получив такой шанс, он своего не упустит, а если еще заставит Англию таскать за него каштаны из огня, то тем лучше.

Но я не собираюсь воевать в этой войне, чтобы сделать одолжение отцу, хотя и дозволяю ему так думать. Я не дам ему использовать меня как инструмент. Напротив, использую его. Эта война нужна мне ради Англии и во имя Бога. Сам Папа указал, что Франция не должна зариться на Венецию, сам Папа направляет свою армию против французов. Для истинной дочери церкви это достаточная причина, чтобы вступить в войну: знать, что святой отец призывает на помощь.

А, кроме того, есть еще причина, и для меня она еще даже важней, чем эта. Я никогда не упускаю из виду предостережение моей матушки, что мавры непременно пойдут на нас снова. И если французы побьют армию Папы и займут Венецию, кто может быть уверен, что мавры не попытаются отнять Венецию у французов? Нет, Венеция, как говорил мне отец, с ее арсеналом и судостроительными верфями ни в коем случае не должна попасть в руки мавров, нельзя пускать их в город, где можно за неделю выстроить боевой корабль, за несколько дней его вооружить и за день обеспечить командой! Нет, мы пошлем английскую армию служить Папе и защитим Венецию от вторжения. И совсем не сложно убедить Генриха думать, как я.

Но нельзя забывать и о Шотландии — об этом мне всегда говорил Артур. У нас полно шпионов вдоль шотландской границы. Старый граф Суррей, Томас Говард, владеет там обширными угодьями, думаю, не случайно пожалованными ему королем Генрихом, моим свекром. Король Генрих VII был умным политиком, уж он-то не допускал других к его делам, не дарил безоглядным доверием. Если шотландцы вторгнутся в Англию, им придется идти по землям Говарда, и тот не больше меня заинтересован в том, чтобы это случилось. Он уверяет, что нынешним летом шотландцы на нас не пойдут, ограничатся обычными набегами. И данные разведки, полученные от английских купцов, торгующих с Шотландией, и от путешественников, которым поручено держать ухо востро, подтверждают мнение графа. Этим летом опасность с той стороны нам не грозит. Как раз время послать нашу армию против французов. Пусть мой Генрих погарцует всласть и поучится быть воином.

Ночью мне снится, что на Темзе прилив, и с приливной волной по реке поднимается флот из судов с черными парусами. Наверно, это мавры, думаю я, или, быть может, испанцы, но при этом отчетливо понимаю, что и те и другие — мои враги и враги Англии. В тревоге я мечусь по постели и просыпаюсь с ощущением кошмара, а проснувшись, понимаю, что дела совсем плохи: простыни мокры от крови, а живот гвоздит острая боль.

В ужасе я кричу и бужу Марию де Салинас, которая спит в моей опочивальне.

— Что такое? — вскидывается она, видит мое лицо и бежит к двери — послать горничную за повитухой, но в глубине души я уже знаю, что никакая повитуха мне не поможет.

В окровавленной рубашке я перебираюсь в кресло, где, как мне кажется, боль, рвущаяся наружу, станет легче.

Когда повитухи, бестолковые спросонья, наконец прибегают, я уже на полу, стою на коленях, как больная собака, и молюсь, чтобы выйти из этой передряги невредимой. Молить о здоровье ребенка, я знаю, смысла нет: ребенок мой мертв. Острая боль разрывает живот по мере того, как дитя покидает мое тело.

В течение этого долгого и мучительного дня Генрих снова и снова приходил к моей двери, а я, кусая руку, чтобы не разрыдаться, уверенным голосом прошу его прийти потом, позже. Я не в силах сказать ему, что ребенок родился мертвым. Это девочка. Повитуха показала мне ее, маленький комок плоти, мою бедную детку. Единственным утешением мне то, что это не мальчик, которого я обещала Артуру. Это девочка, мертвая девочка, и тут-то я вспоминаю, что как раз девочку он первой и хотел, чтобы назвать ее Мария.

Я вне себя от горя. Я подвела Англию, подвела Генриха, подвела Испанию и, что хуже всего — и этого не рассказать никому, — я подвела Артура.

Я ухожу к себе, закрываю дверь перед всеми встревоженными лицами, перед повитухами, которые хотят, чтобы я выпила отвар земляничного листа, перед камеристками, которые жаждут утешить меня, рассказав, как они сами выкидывали или как их матери выкидывали, и не раз и не два, а в итоге счастливо родили. Трясущейся рукой я захлопываю перед ними дверь, падаю на колени в ногах кровати, прячу лицо в покрывала и даю волю слезам. Рыдаю, чтобы никто не слышал, и бормочу: «Прости меня, прости, моя любовь. Мне так стыдно, что я не родила тебе сына! Не понимаю, зачем добрый Господь послал мне эту великую скорбь. Если мне дадут еще шанс, я буду стараться лучше и непременно рожу тебе здорового, веселого сына. Клянусь! Видит Бог, я и сейчас старалась, я б все на свете отдала, чтобы родить тебе сына и назвать его Артуром, любовь моя…»

Тут я останавливаюсь перевести дыхание и крепче хватаюсь за столбик балдахина. Нет, самоконтроля терять нельзя.

«Жди меня, — спокойней бормочу я. — Дождись меня у тихой воды, у райских фонтанов, куда падают белые и красные лепестки роз. Дождись меня, и, когда я рожу тебе сына Артура и дочь Марию, когда исполню здесь долг, предначертанный мне свыше, я приду к тебе. Жди меня в райском саду. Я не подведу тебя. Жди, я приду, любовь моя».