— Как Бог…

— Что ни закажешь — все знает! — раздаются одобрительные голоса.

Королев устал, но продолжает играть, опершись спиной о промерзшую стену землянки. На его лице уже выступили капельки пота.

— Виктор Михайлович, — просит Королева Добрынин, — а ну, попробуй «Землянку».

— Правильно! — поддерживает Веремчук. — А я попробую спеть…

— И мы поможем.

Королев улыбается, откидывает голову назад, делает несколько сложных и красивых переборов. Потом кивает Веремчуку. Тот начинает чистым, звонким тенором:

Присоединяются другие голоса:

Как всегда, музыка и песни навевают разные думы. Перед глазами встают картины мирной, довоенной жизни, милые, родные лица.

Отдыхают партизаны, поет Веремчук, играет Королев, а новогодняя вьюга воет в лесу, как голодный зверь. Ветер мечется по завьюженным партизанским тропам, пробивается в чащобы, лютует в лесу. Под его дикие напевы, качаясь, стонут березы, сосны, ели.

Костров и Снежко вторые сутки жили под развалинами элеватора, не показываясь ни в городе, ни в окрестностях. Продукты приносил им Якимчук. У них было вдоволь черных мучных лепешек и вареной холодной картошки. Конечно, иной раз хотелось побаловать себя партизанским чайком — кипяточком, но о нем приходилось лишь мечтать.

По совету Якимчука Костров и Снежко пытались в одной из подвальных клетушек распалить костер, чтобы немного погреться, но из этой затеи ничего не вышло. В закрытом помещении костер не горел, дым стлался по полу, разъедал глаза.

А на дворе уже который день хозяйничал буран. Бесновался ветер, завывая на все голоса. Погода была такая, что хуже не придумаешь. Но подпольщикам это на руку. Едва ли кто-нибудь мог рискнуть в такую пургу вести слежку за одинокой человеческой фигурой, пробиравшейся по городу. Человек шел навстречу ветру, пряча голову в куцый воротник. На перекрестке, где буран выплясывал бешеный танец, человек поворачивался спиной к пронизывающему ветру, пятился несколько шагов задом, оглядывал сквозь молочную пелену снега пустынную улицу, — нет ли где посторонних глаз. Потом он вновь поворачивался и быстрее, уверенней шел вперед. Так он вышел к окраине города, миновал шоссе и зашагал по заметенному снегом жнивью в открытую степь…

Это был Дмитрий Карпович Беляк. Он торопился к элеватору. Время, назначенное для сбора, истекало.

В подвале элеватора Беляка уже ожидали Снежко, Костров и Якимчук. Посмотрев на часы, Снежко обернулся к сидящему в углу на корточках Якимчуку.

— Пора, папашка! Дуй на-гора! Смени Микулича, а то замерзнет старик.

Якимчук вздохнул и молча вышел. Через несколько минут в клетушку вошел занесенный снегом Микулич.

— Что за погода!… — Он покачал головой. — Буран за бураном. Злой февраль выдался.

— «Как февраль ни злися, как ты, март, ни хмурься, а весною пахнет», — так, кажется, говорили в старину? — спросил Снежко.

— Говорили и так и по-другому, а пока что этот весенний запах до костей пробирает. Как вы только терпите здесь вторые сутки? — с возмущением сказал Микулич.

— Терпи, казак, атаманом будешь, — заметил Снежко.

— Ну уж нет, извиняюсь, не согласен, — решительно заявил Микулич.

— С чем не согласен-то? — удивленно спросил Снежко.

— С тем, что терпеть надо.

— А что предлагаешь взамен терпенья?

— Подумать надо, можно и предложить. На худой конец, у меня на кладбище в любом склепе лучше будет. Я хоть кипятком снабжать буду. Нельзя же самим себя заживо хоронить. Тут настоящий холодильник. Этак недолго и в ящик сыграть.

— Тоже дело не страшное, — отозвался Снежко, — в ящик, так в ящик.

Микулич поглядел на Снежко, как бы желая проверить, серьезно он говорит или шутит, и, видя, что тот молчит, заговорил укоризненно:

— Как же это так? Ты, парень, своей жизни не хозяин, а потому и бросаться ею нечего. И я и вон Владимирович — все мы своим жизням не хозяева. Я так понимаю: наши жизни для дела требуются, а поэтому их беречь надо. Так что насчет ящика ты не совсем того… — И, довольный своим поучением, Микулич умолк.

— Не возражаю, — весело согласился Снежко. — Ты прав, конечно. У меня это так просто сорвалось. Согласен с тобой целиком и полностью.

— Ну вот и правильно, — миролюбиво закончил польщенный Микулич. — Поэтому я и говорю, что больше сидеть в таком холодильнике не следует — застудиться можно.

Послышались шаги, говор, и вслед за тем вошли Якимчук и Беляк.

— Благодать-то у вас здесь какая! — отряхивая снег и потирая озябшие руки, произнес Беляк. — Вы посмотрите только, что на дворе творится.

Костров и Снежко поглядели на Микулича и рассмеялись.

— А ты говоришь — холодильник! — упрекнул Снежко.

— Ничего, ничего, — не сдавался старик, — он с часик посидит — запоет другое.

Теперь наверх пошел Микулич, чтобы встретить еще одного гостя — Марковского, из-за которого сегодня все собрались здесь.

Несколько дней назад с Большой земли неожиданно сообщили по радио новость. Было точно установлено, что в здании, которое раньше занимала психиатрическая больница, теперь размещается школа абверкоманды, где подготавливают для переброски за линию фронта кадры шпионов, диверсантов, террористов. На Большой земле выловили нескольких вражеских лазутчиков, прошедших эту школу, и они дали о ней самые подробные показания. После этого командование партизанской бригады получило указание: разгромить школу, захватить документы, уничтожить личный состав. Сейчас под руководством капитана Кострова шла кропотливая, всесторонняя подготовка к этой ответственной операции.

Микулич вскоре возвратился вместе с Марковским, и Костров, не мешкая, приступил к делу. Марковский подробно рассказал о Скорняке, которого отлично изучил за период совместной работы. Как и всякий нечистый на руку человек, Скорняк был труслив, дорожил не в меру своей собственной персоной, и, по словам Марковского, припугнуть его ничего не стоило.

Через бывших работников психиатрической больницы Марковский узнал, что приход оккупантов застал Скорняка в прежней должности — больничного завхоза. Здания больницы сразу приглянулись