— Насчет молодого человека.

— А-а-а, — протянул Семенов, — а мы думали другое.

Доктор всегда говорил не от себя, а как будто от нескольких лиц: «мы считали», «мы находим», «подумаем», «надеемся».

По просьбе Семенова Охрименко принес в землянку котелок снега. Доктор начал энергично растирать обмороженные места на ногах Бойко. Потом он проделал то же самое с помощью бинта, намоченного в холодной воде. Когда кожа на пальцах покраснела, доктор смазал ее вазелином и приказал Бойко расположиться подальше от огня, лечь и поднять ноги кверху.

В такой необычной позе Бойко пришлось рассказать обо всем, что произошло с ним.

Только он начал говорить, как вошли Толочко и Веремчук. Появление Веремчука сопровождалось едким запахом бензина и машинного масла, распространившимся в землянке. Веремчук недавно раздобыл себе новый мотоцикл и в свободное время занимался его сборкой и разборкой.

Командиры отрядов осторожно закрыли за собой дверь и уселись рядком на пороге. Они тоже были обеспокоены неудачей своего товарища и пришли послушать доклад Бойко.

… К железнодорожному пути группа Бойко вышла задолго до появления эшелона. Пользуясь наступившими сумерками, партизаны подготовили все для разборки пути и хорошо замаскировались.

— Когда, по моим расчетам, — рассказывал Бойко, — осталось не больше получаса до прихода поезда, я дал команду разбирать путь. Люди были расставлены правильно. В обе стороны поставил охранение, несколько человек выделил для прикрытия. Впереди, на повороте пути, у меня сидел Бедило. Я его предупредил, что если пойдет не тот состав, которого мы ожидаем, пусть даст одну ракету в сторону. Почти точно в назначенное время слышим гудок. Значит, идет. Бедило не подает сигнала. Ну, думаю, все в порядке. Обычно на закруглении поезда ход замедляют, а этот, смотрю, несется на всех парах и два паровоза зачем-то впряжены. Паровозы влетели на разрыв пути, грохнулись, и вагоны полезли друг на друга. Я еще подумал: «Пропадет много скотины». И вдруг как рванет, да так, что все мы с ног повалились. Что за чепуха? Не поймем, в чем дело. Не успели опомниться, чуть приподнялись, опять как громыхнет, раз, другой, третий, четвертый. Лежим плашмя, а нас только подбрасывает. Пошла такая кутерьма, — взрыв за взрывом и один другого сильнее. Светло стало, как днем. Состав загорелся сразу в нескольких местах, а взрывы несколько часов продолжались. И никакого, конечно, скота. Вместо коров в вагонах оказались снаряды и авиабомбы. В такой переделке я никогда еще не бывал, — заключил Бойко свой рассказ.

— Так-так, ничего не происходит такого, что не должно произойти, — потирая лоб, повторил Добрынин слова Пушкарева.

Пушкарев промолчал и лишь посмотрел на комиссара колючим взглядом.

— Потери есть? — нетерпеливо спросил Зарубин.

— Двое убиты, пятеро ранены.

— Вот что значит верить на слово, — с досадой проговорил Зарубин.

— Что же делать, Валентин Константинович? — примирительно сказал Пушкарев. — Мы оказались в таком положении, что не могли проверить. Бывает. Всяко бывает. А такой эшелон взорвать дело не шуточное. Фронт нам только спасибо скажет. Более тридцати вагонов…

— Не в этом дело, — прервал его Зарубин. — Я не против того, чтобы поднимать на воздух эшелоны с боеприпасами. Это, несомненно, лучше, чем скот. Но я за то, чтобы действовать наверняка, знать, куда идешь, что будешь делать. Одно дело захватить состав с рогатым скотом, другое — взорвать поезд со снарядами и минами. Это же разница!

Пушкарев кивнул головой.

— Я, если бы знал, действовал иначе, — заметил Бойко, — и людей бы не потерял.

— Совершенно правильно, — согласился Зарубин. — Когда это было, чтобы на подрыв одного поезда мы выводили чуть не целый отряд? Слишком жирно. Три, пять, максимум шесть человек. Чем меньше, тем лучше. Ведь столько людей послали потому, что надеялись захватить и перегнать в отряд скот! Вот и получается…

— Ну и кто же виноват в этом? — поинтересовался Добрынин.

— Ты и я, вот кто, — бросил Зарубин. — Мы с тобой оказались ротозеями, а не военными людьми, не командирами. Проверить обязаны были, а не полагаться на чьи-то слова… Гнать сотню людей, потерять несколько человек, в то время когда можно было просто заминировать путь, — и все в порядке…

Зарубин нервно заходил по землянке.

— Как фамилия партизана, сообщившего об отправке скота? — спросил он.

— Редькин, — ответил Добрынин.

— Правильно, Редькин! Тот Редькин, который в прошлом году украл парашютный мешок с продуктами. Ты его знаешь? — обратился Зарубин к Кострову.

— Очень немного, — ответил тот. — Он работает по заготовке продуктов.

Зарубин распорядился сейчас же найти Редькина и прислать к нему.

Через несколько минут в землянку вошел высокий, костлявый партизан в рваных валенках. Он снял с головы шапку и обнажил лысеющий лоб и редкие рыжие волосы.

— Ты принес сведения об эшелоне со скотом? — спросил Зарубин, подходя к нему.

— Я.

Мутноватые глаза Редькина смотрели куда-то в сторону, мимо командира бригады.

— Расскажи нам подробно, как, когда и от кого ты узнал об этом, — предложил Зарубин.

Редькин равнодушным, безразличным взглядом посмотрел вокруг, остановил глаза на Бойко, который лежал с поднятыми вверх ногами, и сказал, что об отправке эшелона он услышал от железнодорожного телеграфиста.

— А как ты попал на станцию? — продолжал расспрашивать Зарубин.

— За солью ходил… Я почти два пуда соли принес…

— Это мы слышали от тебя и в прошлый раз, — прервал его Зарубин. — Что за человек телеграфист? Откуда ты его знаешь? Как его фамилия? Почему он именно тебе сообщил об этом? Каким образом он узнал точное время отправки эшелона?

Редькин неохотно отвечал на вопросы. Телеграфиста он не знает и разговор об эшелоне подслушал. Объяснения он давал какие-то путаные, противоречивые, так что даже спокойный Добрынин сказал с сердцем:

— Ерунду ты говоришь, я вижу. Мне тоже неясно, где же ты мог подслушать разговор телеграфиста об эшелоне? То это происходило на платформе, то около склада. Где же, в конце концов?

— Я не пойму, чего вам от меня надо, — огрызнулся Редькин, переступая с ноги на ногу. — Хочешь хорошее сделать, тоже плохо. Не виноват же я, что кто-то перепутал… Я услышал и сообщил.

— Не придуривайся, — резко сказал Зарубин. — Рассказывай подробно, как происходило дело.

— Я могу повторить, — вздохнув, произнес Редькин.

В это время снаружи раздался топот, и через секунду, сильно толкнув двери, влетел раздетый, запыхавшийся радист Топорков. Все с удивлением уставились на него. Несколько мгновений Топорков молча глядел на присутствующих широко раскрытыми глазами, потом бессвязно выпалил:

— Товарищи! Дорогие! Срочно давайте ко мне!… Совинформбюро… Сталинград! — и тотчас выбежал.

На секунду в землянке воцарилась тишина, а затем все сразу, толкаясь у двери, устремились наружу.

Крепчал мороз; под ногами, предвещая вьюгу, курилась легонькая поземка, а командиры, раздетые, без шапок, не обращая внимания на стужу, со всех ног бежали по утоптанной стежке к землянке Топоркова. Около нее уже толпились партизаны, шумно беседуя, высказывая догадки и предположения.

Плошка мерцала посредине стола, слабо освещая взволнованное, радостное лицо Топоркова. Торопясь, он трясущимися руками закреплял концы провода на маленьком репродукторе, которым часто пользовались, коллективно слушая радиопередачи.

В землянку набилось так много народу, что можно было только стоять не двигаясь. Все напряженно молчали, слышалось лишь взволнованное дыхание нескольких десятков людей.

— Сейчас… сейчас, товарищи, только тише, — предупреждал Топорков. — Вот… слушайте. — И он усилил громкость.