партии.
Потом обсудили содержание очередного номера газеты «Вперед». Докладывал редактор газеты Костров. А когда кончили с этим вопросом, Пушкарев сказал:
— Теперь отпустим Дмитрия Карповича. Остальное без него рассмотрим.
14
В субботу Карецкая позвонила на службу к Шефферу и сказала, что ждет его. Тот ответил, что через несколько минут приедет. Позавчера они договорились, что совершат очередную прогулку на машине, а потом заедут на квартиру Шеффера и поужинают.
Вчера в десять часов вечера Беляк зашел к Карецкой, чтобы окончательно условиться обо всех деталях, учесть каждую мелочь, рассчитать время до минуты, предусмотреть, что и когда надо сказать, как быть в случае, если Шеффер заупрямится и не захочет ехать туда, куда она предложит. В заключение Беляк спросил:
— Какие-нибудь личные вещи у вас есть?
— Да, но очень немного. Самые необходимые…
— Тем более. Уложите их в вещевой мешок.
Карецкая растерянно улыбнулась.
— Но у меня мешка нет… есть небольшой чемодан…
— Чемодан не подходит, нате мешок, — и, развернув принесенный с собой сверток, он подал ей изрядно потертый армейский вещевой мешок.
Укладывая в него свой нехитрый гардероб, Карецкая с благодарностью думала об этом заботливом человеке, не забывшем даже о мелочах. Уложив все, она спросила:
— И что же мне с ним делать?
— Об этом уж я побеспокоюсь. Он будет у меня на хранении.
— Вы так уверены в благополучном исходе, что оставляете мне единственное платье?
— Иначе не может быть, Ксения Захаровна. Мы действуем наверняка. Ну, а теперь — до счастливого свидания. Не волнуйтесь, будьте осторожны. Действуйте уверенно, но рассчитывайте каждый шаг, взвешивайте каждое слово. Я за вас отвечаю своей совестью, своей головой.
— Перед кем? — удивилась Ксения Захаровна.
— Перед… Пушкаревым, Добрыниным, Костровым… Перед всеми.
— Ну, я пойду. — Беляк подошел к ней, взял в руки ее голову и поцеловал в лоб. — Будьте умницей…
Карецкая села на диван, уткнулась головой в подушку и дала волю слезам. В этих слезах было все: и благодарность Беляку за его отеческую заботу, и тоска по мужу, и тревога за завтрашний день.
Она долго не могла уснуть в эту ночь, вставала, зажигала лампу, принималась читать, чтобы отогнать беспокойные мысли, вновь ложилась в постель. Часы показывали половину третьего, а она лежала с закрытыми глазами и думала. Что, если вдруг завтра изменится погода, пойдет дождь? Тогда все сорвется, никакой поездки не будет. Как же не учли этого? Придется опять встречаться, договариваться. А если придет Реут и спросит, где фотокарточка? Что отвечать?… С этими тревожными мыслями она заснула уже под утро.
…Сейчас, стоя на веранде госпиталя в ожидании Шеффера, Карецкая успокаивала себя: «Если Беляк так уверен, то все будет хорошо. Он сказал: 'Мы действуем наверняка'. Значит, все будет хорошо…»
У ворот прозвучал сигнал автомашины. Шеффер на «оппеле» с шиком вкатил во двор, круто развернулся и резко остановил машину у самых ступенек террасы.
Он вылез из машины, щеголеватый, самодовольный, усадил Карецкую и сел рядом с ней, за руль.
— Куда? — спросил он.
— Сначала по городу, а потом на кладбище…
— Куда?
— На кладбище…
Шеффер пожал плечами.
— Это вам доставит удовольствие?
— Не только мне, но и вам… Там чудесно…
— Посмотрим, — проговорил Шеффер и тронул машину.
Стоял теплый вечер. На кладбище было тихо. Кудрявилась зелень на деревьях, и лишь легкий ветерок осторожно шелестел в молодой листве. Сквозь верхушки деревьев проглядывал резко очерченный, словно омытый дождем, месяц.
Десять часов. Сверкая огнем больших фар, «оппель» вкатил на аллею и остановился около церкви.
Вышли из машины, огляделись.
— Вы правы, здесь действительно хорошо, но уж очень тихо и мертво. Пройдемся, — предложил Шеффер.
— Обязательно, — согласилась Карецкая, — но я ужасно хочу пить. Зайдемте попьем. — И она указала на кладбищенскую сторожку.
— Там есть люди? Попробуем, — сказал Шеффер.
— Один старичок сторож.
Они направились к жилищу Микулича. Карецкая искоса взглянула на Шеффера, — пистолет, как всегда, висел на левом бедре, в кобуре. И радость, и страх теснили ее грудь, сердце билось тревожно, лицо пылало, ладони сделались влажными, а ноги ступали как-то неуверенно, точно чужие.
«Скорее надо… Скорее! — жгла ее мысль. — Почему он так тихо идет? Неужели он что-нибудь подозревает?…»
Но вот и сторожка. Шеффер сапогом грубо стукнул несколько раз в дверь.
— Входите! Не заперто! — раздался голос.
Карецкая перевела Шефферу эти слова, он потянул дверь на себя, и они оказались в совершенно темной передней.
— Толкайте! Тут вторая дверь, — сказал тот же голос, и она снова перевела это на немецкий.
Шеффер впотьмах нащупал дверь, толкнул ее, пригнувшись, вошел в освещенную комнату и остановился. С обеих сторон на него глядели стволы двух пистолетов. Невысокий курносый паренек с рыжими волосами четко скомандовал:
— Хенде хох!
Это был Борис Веремчук.
Шеффер исполнил команду, перевел глаза на лампу, которую сейчас неплохо было бы потушить, и попытался попятиться назад к двери. Но кто-то не особенно вежливо пнул его коленом пониже спины. Быстро обернувшись, Шеффер увидел третьего человека с черными, обжигающими глазами. Делать было нечего.
Карецкая со вздохом облегчения опустилась на скамью.
— Обезоружить… Снять мундир… Связать и в рот — кляп, — спокойно сказал Рузметов.
В комнату вошел четвертый человек — Микулич, дежуривший у ворот кладбища. Убедившись, что все идет нормально, он удалился.
С Шеффера быстро стянули мундир, завернули руки назад и прочно связали телефонным проводом, всунули в рот индивидуальный пакет и посадили на пол возле сундука. Он тяжело дышал. На прозрачно- белом лице злобно блестели налитые кровью глаза.
Мундир майора был уже на Веремчуке. Лейтенант, посмеиваясь, затягивал ремень с пистолетом. Беляк с Рузметовым, чтобы уменьшить размер фуражки майора, накладывали в нее бумагу.
— Вот так хорошо будет, — сказал Рузметов, — а теперь иди, осваивай технику.
