– Я не хочу лазать. Лазать – отстой.
– Доверься мне, мой маленький джентльмен, – говорит Густав. – Я тебе подсоблю. Сейчас запалю факел. Смотри.
Он достает спички и поджигает кончик сосновой ветки с иголками – шшш, – иголки шипят, стреляют искрами, как фейерверки, и звенят, и бинты Густава кажутся совсем белоснежными, а кровь на них – темная, как земля, сухая земля, и мне вдруг так хочется увидеть его лицо, пусть даже у него лица и нет.
– Давай спускаться, – говорит он. – Я пойду первым. Потом ты. Просто ползи за мной, и все. Спешить не будем. Потихоньку, с передышками. Лучше задом. Нащупывай ногами, куда ступать.
И он снова кашляет, а потом ползет к обрыву и медленно, задом, начинает спускаться, и над головой держит факел из ветки, она вся полыхает и трещит, плюется горящими иголками, а когда Густав меня зовет, я ползу следом, хотя мне страшно, но у меня нет выхода, и вот я тоже спускаюсь задом, хватаюсь за камни, сую пальцы в расщелины – холодно, замерзаю – и держусь. Нам еще долго карабкаться, а страх не проходит, и в легкие забивается холодный воздух, и ноги коченеют. Я весь дрожу – от холода, но от страха тоже, – а сосновая ветка чадит, я задыхаюсь от дыма и кашляю, а спуск все не кончается, мы ползем в полутьме, все ниже и ниже и ниже почти во тьму, а Густав где-то внизу, его не видно, только факел, и я сползаю прямо в опасность, я ее чую.
– Уже скоро! – кричит Густав. Он словно где-то далеко внизу. – Я уже на самом дне, – говорит он, – тут плоско. Сейчас зажгу еще один факел, мой маленький джентльмен, тебе будет виднее. Вот так. Осталось всего несколько метров.
Потом тощей рукой он легонько поддерживает меня за пузо, помогая спуститься, но падает, потому что у него совсем нет сил, а я стою на площадке, она ровная, мы в пещере, и при свете факела видны стены из камня, они похожи на кость, мы как будто внутри жуткого черепа.
– Здесь?
– Да, – отвечает Густав. – Послушай, как журчит вода.
Мы стоим и слушаем воду, и я, кажется, такое раньше слышал, давным-давно – может, Папa плескался в душе.
– Ты должен мне верить, маленький джентльмен, – шепчет Густав. – Ты должен верить, что я люблю тебя и никогда не причиню тебе зла.
А потом он указывает на камень:
– Вот тут я написал кровью ее имя. И еще имя своего сына. Видишь?
Я смотрю. Сначала ничего не видно, потому что очень уж темно. А потом видно. Огромные, кривые и корявые буквы, я таких огромных букв в жизни не видел, и видно, что кровь на камне потемнела, как у Густава на бинтах, которые он начинает разматывать, он все разматывает и разматывает бинты, и они кудрявятся, как спагетти «болоньезе».
Я смотрю на имена долго-долго, и все моргаю и моргаю, а потом оборачиваюсь и вижу его. Он уже снял бинты, и я вижу его лицо.
Через час вернулся Жорж Наварра. Он немного ожил. Глаза заблестели.
– Что новенького? – спросил я.
– Пока ничего определенного, – сказал Наварра. – Но я говорил с доктором Воденом и мадам Дракс. У нее сейчас много других проблем, и она не станет предъявлять обвинения. Может, она потом передумает, но сейчас она в том еще состоянии, сами понимаете. Так что живите спокойно, только верните больнице то, что позаимствовали. А пока…
Внезапно в руках у Жоржа возникла папка с бумагами, ему там что-то понадобилось. Немного порывшись, он вытащил страницу из «La Monde».
– По идее я должен хранить молчание, Паскаль, – сказал Наварра, – но, по-моему, вам можно это показать, поскольку новость стала достоянием гласности. – Он протянул мне газету, указал на заголовок. И ушел, тихонько прикрыв за собой дверь.
В ПЕЩЕРЕ НАЙДЕН ТАИНСТВЕННЫЙ ТРУП. Я сглотнул. Во рту и глотке пересохло. Чудовищная находка спелеологов в Оверни, близ Понтейроля, читал я: в пещере, на одном из уступов они нашли мертвеца.
Неизвестный мужчина, судя по всему, упал в ущелье, где скалы испещрены полостями – порой в трех метрах над водой; в тех горных краях пещер – что дырок в швейцарском сыре. Во время сильных ливней вода в реке поднимается и эти пещеры затопляет. Сначала спелеологи решили, что этот человек – тоже исследователь. Но при незнакомце не было найдено никакого снаряжения, и одет он был в самую обычную одежду. Похоже, его просто занесло бурлящим потоком.
Пещера, где лежал мертвец, была очень мрачной и крайне труднодоступной, к тому же толком не изученной. Если бы спелеологи не взялись исследовать скалы вдоль течения, эта страшная находка никогда бы не имела места. Пещера была довольно велика и вся в острых уступах, а сквозь узкую расщелину наверху иногда проникал слабый свет. Внутри обитала колония нетопырей. Спелеологам пришлось изрядно помучиться, чтобы извлечь наружу полуразложившееся тело, – в итоге пришлось разобрать камни наверху и спускать команду спасателей в узкий проем. Так или иначе, смерть неизвестного наступила не сразу: в пещере были найдены некоторые свидетельства тому, что он добрался туда живым.
Полиция сразу связала эту историю с исчезновением Пьера Дракса. После экспертизы ДНК гипотеза подтвердилась. После этого полиция обратилась к матери и жене Пьера Дракса.
До возвращения Жоржа Наварры я перечитал статью трижды.
– Но если он добрался туда живым, отчего же он умер? И что это за «свидетельства»? – спросил я, дочитав.
– Пока нельзя сказать наверняка, – медленно проговорил Наварра. – Но, скорее всего… ну, возможно, он…
Жорж замолчал и посмотрел в окно на виноградники. Длинные, ровные ряды кустов, подсвеченные палящим солнцем, тянулись через пологий холм вдаль.
– Он умер от голода, – тихо закончил Наварра. – Пьер Дракс в пещере умер от голода.
К обеду меня отпустили. Как объяснил по телефону мой адвокат, мэтр Гильен, в моих письмах не содержалось никакой явной угрозы. По сути, я не совершил ничего противозаконного; я лишь позаимствовал кассету, которую я, конечно же, верну. Маловероятно также, что Натали Дракс предъявит обвинения: после обнаружения тела Пьера Дракса у нее и так хватает неприятностей. Вряд ли дело дойдет до суда. Что касается моих сомнамбулических подвигов, сказал Гильен, мне лучше о них помалкивать, иначе прослыву психом. Наш разговор адвокат завершил, как он выразился, «личным моментом»: он полагает, что мне требуется передышка, и он рад узнать, что сам доктор Воден рекомендовал мне отпуск. Забавно, сказал он, никогда не замечал никаких странностей.
– А я и не странный, – сказал я. – Я нормальный врач. Лечу коматозников. Выращиваю бонсаи. У меня их четыре. Исправно плачу налоги.
– Про бонсай впервые слышу, – сказал Гильен. – Мне пересмотреть свой вердикт? Послушайте, вам и вправду нужно отдохнуть. Обратитесь в турфирму «Клаб Мед» или еще куда-нибудь. Говорят, в Турции неплохо. Берите Софи и поезжайте.
Потом мне вернули вещи, и я тут же проверил сотовый телефон. Два голосовых сообщения. Первое – от Софи. Тон официозный. Она не понимает, что творится, но считает, что имеет право знать, при чем тут полиция. Я должен перезвонить девочкам и рассказать все, что ей необходимо услышать. Потом звонила Натали. Я даже не узнал ее голос. Натали была в гневе и плакала. Я чокнутый. Как я посмел. Она мне так верила. Когда пришло письмо, она позвонила мне. А оказывается, это я его написал. Я еще ненормальнее, чем Пьер.
Я тут же перезвонил Натали, но она не ответила, и я наговорил длинное, сумбурное сообщение, пытался рассказать про лунатизм, про беседу с Пересом, и как мне жалко ее, и как я хочу ей помочь, и еще мне важно, чтобы она поняла: я не чокнутый, а все дело в Луи, Луи, который хочется достучаться до нее, до нас обоих… и как я скучаю без нее. Скучаю, скучаю бесконечно. Я и сам не понимаю, что со мной происходит, я пытался не думать о ней, но… В конце концов я сам ужаснулся этой невнятице, ужаснулся безнадежности, и отключился. Господи, что я делаю?
Потом я поехал в больницу и потихоньку сунул кассеты в ящик. Из персонала в палате была только медсестра Марианна, она сказала, что в конференц-зале срочное совещание. Завидев меня, Воден
