запутались! Но мне кажется, что все это правильно. Я всегда была экуменисткой в душе; теперь этот экуменизм[114] обрел конкретное воплощение в моем алтаре!
И хотя у меня есть философские разногласия и с христианством, и с буддизмом, но в такие периоды, как сейчас, они кажутся несущественными. Когда я пытаюсь распутать какую-нибудь сложную проблему, то вспоминаю предостережения Будды против философствований по поводу вопросов, на которые невозможно найти ответа. Поэтому я даже не пытаюсь примирить две эти религии — это вообще невыполнимая задача! — но понимаю, что в таких ситуациях, как моя, христианство предлагает подходы и ставит вопросы, не приносящие пользы: почему это случилось со мной? почему то же случается с другими людьми? неужели «Бог» меня наказывает? может быть, я что-то сделала не так? что мне надо сделать, чтобы все исправить? как несправедливо, что этой ужасной болезнью болеют дети! почему с хорошими людьми случается плохое? почему Бог это допускает? Но тишина соборов, звуки песнопений, возносящиеся над музыкой органа, милая радостная безыскусность рождественских гимнов глубоко трогают мою душу.
С другой стороны, буддизм для меня — источник истинного спокойствия, когда случается что-то скверное. Буддизм не заставляет ворчать и злиться на несовершенство мира или устраивать крестовый поход, чтобы исправить его; буддизм помогает принять вещи такими, как есть. Такой подход не предполагает пассивности, потому что упор всегда делается на то, чтобы направлять усилия в нужное русло, но одновременно ты свободен от нетерпеливого ожидания результата. Как это ни парадоксально, предпринимать усилия для меня становится легче, потому что внимание не так сильно приковано к результату: мне интереснее узнать, что произойдет потом, чем ставить задачи, надрываться, чтобы их выполнить, а потом впасть в разочарование, если ничего не получится.
К примеру, у меня по-прежнему плохо видит левый глаз — это симптом, по которому у меня обнаружили опухоль мозга (в правой затылочной доле), а потом опухоль в легких. Я прошла курс облучения мозга и надеялась на какой-то результат, поэтому каждый раз, когда замечаю дефект зрения, я как-то реагирую — раздражением, страхом, разочарованием, всем сразу. И вдруг все неожиданно меняется. Дефект зрения становится чем-то таким, что надо наблюдать, фиксировать, свидетельствовать. Он есть, и никакая реакция на свете не изменит истинного положения вещей в данный момент. Благодаря такой установке степень моего страха резко понижается, но даже если страх и начинает шевелиться, то я могу просто засвидетельствовать его, вместо того чтобы громоздить одни страхи на другие. Это очень полезно в тех ситуациях, когда во мне просыпается страх, — например, если уровень лейкоцитов оказывается низким или температура повышается на несколько десятых градуса. Что происходит — то и происходит, а я могу наблюдать за происходящим, наблюдать за своей реакцией и своим страхом, а когда они уходят, ко мне плавно возвращается прежнее спокойствие.
Впрочем, вернусь к лечению. Меня лечат двумя препаратами — ифосфамидом и кармустином. Каждый цикл лечения занимает пять дней, во время которых ифосфамид вводят внутривенно каждый день, а кармустин — на первый, третий и пятый дни. Врачи разработали много лекарств-«спасателей» и поддерживающих препаратов, которые сводят до минимума побочные эффекты, и кратковременные, и долгосрочные. Один препарат, месну, дают по четыре раза каждый день лечения — он защищает почки. Есть другой препарат под названием «антифунгал»; его дают и во время лечения, и после него, а если уровень лейкоцитов опускается ниже 1000, то двойную дозу. Антирвотное, которое добавляют в состав для химиотерапии и дают в виде суппозитория, действует прекрасно, без всяких побочных эффектов, за исключением легкой сонливости. А если потребуется, у них в запасе есть другое средство, посильнее. Когда я вспоминаю, как меня одурманили (в прямом смысле слова: одно из средств, которое мне давали, было тетрагидроканнабинолом в капсуле) только для того, чтобы выдержать действие адриамицина, и как, несмотря на это, ужасно я чувствовала себя первые восемь часов… Да уж, воспоминание не из приятных. А это я переношу настолько легче, что мне даже не верится! Когда я сказала доктору Шейефу, насколько легче переносятся эти препараты, он ответил: «А ведь они намного, намного сильнее!»
И, кроме того, даже речи нет о том, чтобы годами сидеть на химиотерапии. Это краткосрочный и интенсивный курс, состоящий всего из трех циклов и занимающий около месяца. Общий план таков (разумеется, все зависит от уровня лейкоцитов): после пяти дней химиотерапии ты проводишь в больнице от десяти до четырнадцати дней, пока уровень лейкоцитов будет понижаться (у одного лежащего здесь американца он упал до двухсот) и снова повысится. Все это время тебе дают поддерживающие препараты, следят за температурой, напоминают чистить зубы и полоскать рот каким-то антибиотиком с жутким вкусом каждый раз после еды. Если уровень лейкоцитов поднимется до 1500, ты сможешь выходить из больницы, если до 1800, то в промежутке между циклами лечения ты можешь куда-нибудь съездить. Обычно интервал между циклами лечения составляет две недели, но если ты попросишь о трех неделях, то и это возможно. К началу следующего цикла они хотят, чтобы твой уровень лейкоцитов был между 2500 и 3000.
Единственное, чего мне здесь не хватает, — это полезной информации, которую обычно можно получить от других пациентов. Я не говорю по-немецки, а в больнице, кроме меня, всего один пациент- американец. Это молодой человек по имени Боб Доути; они с Кеном быстро подружились. Он проходит лечение второго типа (у него довольно редкий вид саркомы, и ему назначено от восьми до десяти дней химиотерапии); от него я много узнала. Медсестры очень плохо говорят по-английски, поэтому я составляю письмо-рекомендацию для будущих англоязычных пациентов больницы — о процедурах, о том, чего здесь ожидать, о меню, о том, как пересчитывать
Цельсия в Фаренгейта (при измерении температуры) и килограммы в фунты; о международных и американских названиях препаратов; о том, что можно делать в перерывах между циклами, и так далее.
Двое из тех людей, быть с которыми рядом мне радостнее всего на свете, — мои мама и папа; к счастью, Кен, испытывает к ним те же чувства! Мы собираемся провести вместе двухнедельный отпуск — проехать по Германии, Швейцарии и Франции, доехать до Парижа и пробыть там пять дней. Свои лучшие дни в обществе родителей я провела во время наших двух предыдущих поездок в Европу, так что я с радостью предвкушаю предстоящее путешествие. А самое замечательное — что Кен приехал в Европу в первый раз! Все, что он видел до этого, — это Бонн и его пригороды… и как же мне не терпится показать ему Париж! Кен — городской мальчик, а я больше всего мечтаю о самой дороге, когда передо мной будут медленно разворачиваться пейзажи — открытые холмы, узкие лощины и высокие взгорья, озера, поля, маленькие деревушки, реки, как будут сменять друг друга разные ландшафты, разные виды флоры. В самой земле есть что-то, что доставляет мне глубокое наслаждение. В воскресенье, перед началом процедур, мы с Кэти и Кеном совершили маленькую поездку, и я вспомнила, как все это греет мою душу и насколько мои духовные корни связаны с глубокой любовью к земле.
Я очень надеюсь, что не привяжусь слишком сильно к побочным плюсам жизни больного! Для человека моего типа, человека, привыкшего все делать самому, ситуация, когда за тебя все делают другие, — это что-то новенькое. Вот что такое по-настоящему «принять мир»… позволить себе почувствовать, что я этого достойна, не хватаясь за подспудное: «Я потом возмещу это чем-нибудь». Это примерно как принимать комплимент, а не шарахаться от него. Я сижу здесь, на своей больничной кровати, а в это время Кен или кто-нибудь другой покупает мне продукты, бегает по делам, приносит мне журналы и иногда готовит еду.
Да, и о погоде. Единственное, что в ней постоянного, — это то, что она все время скверная, влажная, пасмурная, унылая. По приезде она поприветствовала нас мокрым снегом, который потом перешел в дождь. Иногда выглядывает солнце, но всего минут на десять. Дождь же льет намного дольше. Из-за дождей Рейн поднялся до рекордной за последние восемь лет отметки. Впрочем, меня, королеву палаты № 228, это мало беспокоит; я не выходила из больницы с начала лечения, то есть уже тринадцать дней. И вообще, в такую погоду прекрасно дремлется!
Здесь есть симпатичная молоденькая девушка, которая дважды в неделю ведет художественные курсы. Она убедила меня заняться живописью, и это для меня новое дело, после моих занятий графикой и мозаикой. В общем, я просто валяю дурака; главным образом учусь смешивать разные краски и выстраивать картину, начиная с фона и заканчивая передним планом (в карандашных рисунках я делаю наоборот — начинаю с переднего плана). Трудно поверить, что я могу быть счастлива, сидя так долго в одном и том же помещении, но это так.
Что касается доктора Шейефа, то боюсь, что я уже присоединилась к армии тех, кто считает, что он
