шуршать ею, пока я работал. Тут надо пояснить: в доме было еще несколько комнат, но как-то раз, во время одного из своих приступов страха и властности, Трейя захотела, чтобы все они — два кабинета и студия — отошли в ее распоряжение. Я беспечно согласился (надо уступать человеку, больному раком). В гостиной я сдвинул перегородку к стенке и устроил там свой кабинет. Это была единственная комната в доме, которую я мог считать своей собственной и одновременно единственным уголком в моей жизни, которым еще мог распоряжаться, а поскольку дверей гам не было, то остро реагировал, когда кто-то заходил в гостиную, когда я там работал.

— Ты бы пошла куда-нибудь, ладно? Меня ужасно бесит, как ты шуршишь газетой.

— А я люблю читать газеты здесь. Это мое любимое место для чтения. Честно: я жду не дождусь, когда можно будет здесь почитать.

— Это мой кабинет. У тебя еще целых три комнаты. Выбирай любую.

— Нет.

— Что? Нет? Что ты сказала? Имей в виду: когда я работаю, в эту комнату запрещено заходить всем, у кого нет трех классов образования и кто, черт возьми, неспособен прочитать газеты, не шевеля губами.

— Терпеть не могу, когда ты ерничаешь. Я буду читать здесь.

Я встал и подошел к ней:

— Выметайся.

— И не подумаю.

Мы уже начали кричать, все громче и громче, в бешенстве, раскрасневшись.

— Убирайся отсюда, чертова дрянь!

— Сам убирайся!

И тут я ее ударил. А потом еще раз. И еще. «Вон отсюда, — вопил я, — вон отсюда!» Я бил ее снова и снова, а она кричала: «Не смей меня бить! Не смей!»

Наконец мы рухнули на диван. Никогда в жизни я не бил женщину. Мы оба это знали.

— Я уезжаю, — сказал я наконец. — Возвращаюсь в Сан-Франциско. Ненавижу этот дом. Ненавижу то, что мы здесь вытворяем друг с другом. Ты можешь ехать со мной, а можешь остаться. Решай сама.

— Господи, как красиво! Вы только взгляните! Невероятно красиво!

Я говорю это, ни к кому конкретно не обращаясь. Я пробираюсь со своим маленьким карманным фонариком к следующей комнате и, заглянув в нее, останавливаюсь, потрясенный увиденным. Первая мысль, пришедшая мне в голову: это Эдем. Это сад Эдема.

Начиная с левой стены, где должен быть большой письменный стол, насколько хватает взгляда, простираются густые джунгли — сочные, влажные, пышные, полные тысячей оттенков зеленого, а там, в тумане, кипит дикая жизнь. Посреди роскошного леса растет гигантское дерево, залитое солнечным светом, а его верхние ветви дотягиваются до грозовых облаков высоко в небе. Картина такая спокойная, мирная, манящая, настолько захватывающая, что я…

— Прошу вас, проследуйте сюда.

— Что, простите?

— Прошу вас, проследуйте сюда.

— Кто вы? Не прикасайтесь ко мне! Кто вы?

— Прошу вас, проследуйте сюда. Боюсь, что вы потерялись.

— Я не потерялся. Это Трейя потерялась. Скажите, вы не видели здесь женщину, очень красивую, со светлыми волосами?..

— Если вы не потерялись, то где же вы?

— Я — э-э-э — кажется, я был в своем доме, но…

— Прошу вас, проследуйте сюда.

Вспоминая этот эпизод, мы с Трейей понимали: он стал для нас отправной точкой — не потому, что в том, чтобы ударить женщину, есть хоть что-то похвальное, а потому, что благодаря ему мы осознали всю отчаянность нашего положения. Трейя со своей стороны стала отказываться от своей жажды всем управлять — не потому, что боялась, что ее снова побьют, а потому, что начала осознавать, насколько сильно ее стремление взять все в свои руки основано на страхе. А я со своей стороны стал учиться хитрому искусству устанавливать границы и озвучивать свои желания человеку, который, возможно, болен смертельной болезнью.

Теперь он отстаивает свое жизненное пространство, он перестал под меня подстраиваться, и так намного легче: мне уже не надо растрачивать уйму сил в размышлениях или догадках о том, что ему надо для счастья, а потом чувствовать себя виноватой, если я что-то сделала не так. Когда-то мне нужна была от него безграничная поддержка (и он ее оказал!), а теперь мне надо, чтобы он оказывал на меня давление, — тем более что я действительно довольно упряма. Если что-то важно для него, он должен давить на меня, пока я, наконец, не уступлю.

Начиная с этого момента дела стали постепенно становиться лучше. Нам еще многое предстояло сделать — мы начали ходить к нашему другу Сеймуру Бурштайну, занимавшемуся семейной психотерапией, — и понадобилось около года, пока все вновь встало на свои места и к нам снова вернулась та необычайная любовь, что мы испытывали друг к другу, — любовь, которая никогда не умирала, но, так уж вышло, провела лучшие свои времена растворенной в неиссякаемых страданиях.

— Здравствуйте. Это мистер Уилбер?

Я сидел на веранде дома, который мы недавно сняли в Милл-Вэлли, спокойно, но бессмысленно всматриваясь в густые заросли секвойи, которыми славятся эти места.

— Да.

— Меня зовут Эдит Зандел. Я из Бонна, это Западная Германия. Мой муж и я готовим сборник интервью с психологами-новаторами из разных стран. Я хотела бы проинтервьюировать вас.

— Очень польщен, Эдит, но я не даю интервью. Впрочем, спасибо, и желаю удачи.

— Я остановилась у Фрэнсис Воон и Роджера Уолша. Я проделала долгий путь и очень прошу позволить мне побеседовать с вами. Это не займет много времени.

Между двумя гигантскими секвойями вверх-вниз скакали три белки. Я пытался понять, что у них там происходит. Веселье? Брачные игры? Свидание?

— Поймите меня, Эдит. Я уже давно принял решение не давать интервью и не появляться на публике. Это меня нервирует, но есть и другая причина: некоторые делают из меня что-то вроде учителя, гуру, наставника, а это неправда. В Индии принято различать понятия «нандит» и «гуру». Пандит — это просто исследователь, пусть даже практикующий. Он может изучать такие вещи, как йога, может сам заниматься ими, но он не просветленный. А гуру — это как раз просветленный учитель, наставник. Я — пандит, но не гуру. Во всем, что касается практики, я такой же новичок, как и любой другой. Поэтому за последние пятнадцать лет я дал от силы четыре интервью. Иногда я письменно отвечаю на вопросы, но не более того.

— Понимаю, мистер Уилбер, но именно вы разработали уникальный синтез восточной и западной психологических школ. Я хотела бы побеседовать с вами именно как с ученым, а не с гуру. Видите ли, ваши работы очень известны в Германии. Вы оказали большое влияние даже на академические круги. Все десять ваших книг переведены на немецкий.