было единственным, чем он мог «наказать» сейчас ефрейтора, демонстративно, в присутствии нескольких красноармейцев, отказавшегося подчиниться его приказу.

— Теперь отдохни, капитан, а я поговорю с этими германцами эфиопскими на свинцовом языке своей ярости! — услышал он долетевший сверху, с каменного щита плато, спасительный голос Мальчевского.

— Божественная мысль, сержант. Поговори, а я действительно передохну.

Через несколько минут стало ясно, что все уцелевшие германцы обошли плато и растворились в фиолетовой темноте зимней ночи. Но и после этого Беркут еще с полчаса не отводил своих бойцов, и даже прикидывал, не прочесать ли «по тихому» окрестный перелесок, чтобы уже окончательно отбить у немцев желание наседать на его редеющий гарнизон.

Капитан полулежал на койке, прислонившись спиной к промерзшей стене, ледяную сырость которой ощущал даже через сукно шинели. Он устало смотрел на дверь, обреченно ожидая, когда она откроется и очередной гонец сообщит еще одну безрадостную весть. Какую именно — это уже не имело значения. Все вести, которые ему приносили в эти дни, были одинаково безнадежными и повевало от них порохом и смертью.

Беркут чувствовал, что плечи его уже сцементировал обжигающий холод, понимал, что нужно оторваться от стены, но все та же обреченная усталость сковывала его волю, мешая поступать так, как подсказывал рассудок.

Иногда он закрывал глаза, и ему грезился огромный заснеженный гребень амурского берега, высившийся недалеко от дома, где прошло его детство, и он, совершенно обессиленный, долго, упорно поднимается к его гребню, словно альпинист — к заветной вершине. При этом Андрей ощущал всю неимоверную тяжесть этого подъема, и в то же время как бы наблюдал за ним со стороны.

Именно раздвоение мешало ему окончательно установить, что это: бред, видение смертельно уставшего человека, или еще что-то такое, сущность чего постичь он пока что не в состоянии? Одно он понял: нужно прекращать это интеллигентское самокопание в своей взбудораженной душе, не ко времени сейчас это.

— Еще один к гарнизону прибился, товарищ капитан. В плавнях выловили.

— Божественно. Бойцы нам нужны, — проговорил Андрей, не открывая глаз. Голос лейтенанта Глодова долетел до него приглушенным эхом, зарождающимся где-то за гребнем той вершины, на которую он в очередной раз восходил. — В строй его.

— Без оружия он. Гражданский.

— Все равно в строй. Оружие выдать. В отечественную войну гражданскими могут быть только женщины и дети. Гражданских мужчин в Отечественную быть не должно.

— Он считает по-иному, — устало ответил лейтенант, грузно опускаясь на низенькую самодельную лавку, стоявшую у противоположной стены, слева от двери. — Требует переправить его на тот берег.

— Скажи, что переправой на этой реке я не ведаю. И в строй его, в строй! Если артачится, — в подчинение к Мальчевскому, тот его быстро в кавалергарда превратит.

— Но он говорит, что несет какие-то особо ценные сведения. Не подлежащие разглашению. Потому и требует срочно переправить к своим.

— Это он хорошо придумал: потребовать, — все еще примерзал лопатками к стене капитан. И глаза его оставались закрытыми. Вот только видение наконец исчезло. Беркут даже пожалел об этом. — Кто он: разведчик, подпольщик, окруженец?

— Больше похож на колхозного кладовщика. Местный житель. Сейчас у старшины возле кухни отогревается. Никаких документов, удостоверяющих личность, у него нет.

— Это уже любопытно.

— И подозрительно.

— Отогревается, говоришь? Мне бы тоже не мешало отогреться. Ну-ка зови его, кладовщика с особо ценными сведениями, не подлежащими никакому разглашению.

Глодов устало посмотрел на капитана, как бы вопрошая, на кой черт ему понадобился этот кладовщик, зябко передернул плечами, предчувствуя возвращение в морозную серость плато, и, тяжело вздохнув, вышел.

Капитан слышал, как, стоя на тропинке возле дома, он окликнул кого-то из бойцов. И через несколько минут вернулся уже с «кладовщиком» — плотно скроенным пятидесятилетним мужиком, с широкоскулым землисто-серым лицом, каждая черта которого была обрисована настолько грубо, что Беркуту показалось, будто это еще и не лицо, а всего лишь заготовка из засохшей глины, из которой еще только предстояло слепить нечто человекообразное.

Все еще сидя на кровати, Беркут молча указал ему на стул за маленьким квадратным столиком, накрытым тонкой плитой из красного гранита и, поеживаясь от нахлынувшего на него коридорного холода, прошелся по комнате.

— Слушаю вас, слушаю…

— Значит, вы тут главный, если так, под протокол?

— Если «под протокол», то да. — Беркут остановился, удивленно посмотрел на пришельца и пожалел, что не может видеть его глаз. И не только из-за слабого освещения. Они были полностью упрятаны под косматыми, совершенно седыми бровями.

Беркута это удивило: чтобы волосы на голове (кладовщик еще на пороге снял кепку) лишь слегка были подернуты изморозью старости, а брови уже выглядели совершенно седыми — такого видеть ему еще не приходилось.

— Как ваша фамилия, будьте добры? — спросил задержанный. — Чтобы, как говорится, под протокол.

— Это не имеет значения. Важно, что я командую гарнизоном. О чем вам уже доложено… под протокол. Поэтому представьтесь. И коротко, очень коротко, изложите суть. Времени у нас немного.

— Так надо бы тогда с глазу на глаз. Потому как сведения… — покосился на любопытствующего Глодова. — Не подлежащие… Тут уж под протокол.

— Допустим, — неохотно согласился Беркут. — Лейтенант, оставьте нас. — А как только дверь зa Глодовым закрылась, вновь ожидающе уставился на задержанного.

— Фамилия моя ничего особого вам не скажет, — «кладовщик» подошел к маленькому столику и оперся об него кулаком. Другую руку он заложил за борт ватника. Эта поза очень напоминала Беркуту позу штатных армейских ораторов, когда они приезжали выступать к ним в училище или в часть. — Но кое-кому сказала бы. Видите ли, я в каком-то роде особо доверенное лицо.

— Не понял. Что значит: «особо доверенное лицо»? Чье «особо доверенное»?

— То есть как это «чье»? Вам, капитану Красной армии, такое надо понимать. «Особо доверенное лицо» — оно и есть «особо доверенное». Такие у нас в каждом селе были. Чтобы, значит, в любое время…

— Вот теперь прояснилось, — поморщился Беркут. — Вы из тех, кто пользовался правом первого доноса. Неотъемлемое право донести первому, пока не донесли на тебя.

— Ну, знаете, за такие высказывания… Любой энкаведист… Это уже под протокол.

— Слушайте вы, «протокольщик», — хрипло остудил его Андрей. — Ваша фамилия, кто вы и откуда? И живо, не то я тут же пущу вас в расход, как вражеского агента. Особо доверенного. И Бог мне судья, поняли?

— Понял-понял, — сразу поостыл задержанный, и рука его как-то сама собой выпала из-за борта.