— Аккуратность любят, сволочи.

— Как только они появятся — освещаешь их фарами. Огонь за нами.

— А тех, возле скал, наши удержат?

— Уверенности нет, но бой даем в любом случае.

Остановив машину между валуном и склоном оврага, Арзамасцев заглушил мотор, и двое бойцов с пулеметом сразу же заняли позицию за небольшой каменной грядой, метрах в десяти от грузовика.

Несколько минут Беркут и Арзамасцев сидели, молча вглядываясь в пустынное, укутанное мраком шоссе. Справа от них, у плато, погас последний костер и, судя по тому, что перестрелка смещалась все дальше в долину, можно было предположить: уцелевшие немцы отходят к рощице, чтобы, очевидно, дождаться там подкрепления.

Они помнили, что русские ни разу не пытались оттеснить их за шоссе, ни разу не бросались в ночные атаки, чтобы очистить плато. Каждая такая попытка стоила бы им слишком многих жертв, а русских и так осталось очень мало, человек тридцать — не больше. И то, что произошло сегодня…

Наверно, офицер, командовавший ночным заслоном вермахтовцев, решил, что русские действительно получили подкрепление, пробившееся к ним по льду замерзшей реки — не зря же там целую ночь продолжается стрельба — и теперь стремятся вырваться из окружения. Об этом он конечно же сообщил по телефону командованию. Интересно, сколько их там может быть, в селе? Рота? Батальон?

«'Наверное, подумал', 'очевидно, решил'… — вздохнул капитан, пародируя самого себя. — Несерьезно. Нужен хороший язык. Захватить бы этого офицера и поговорить с ним. Но сначала его нужно захватить…»

— А теперь объясни мне, капитан, что мы здесь делаем? — приблизился к нему Арзамасцев.

— Я ведь тебе все объяснил, — ответил Беркут. Он сидел, запрокинув голову и закрыв глаза, в надежде хоть две-три минуты подремать. — А дальше — исходя из ситуации.

— Да я не об этом, — нервно отреагировал Арзамасцев. — Тут все ясно: колонна, фары, отходить с боем. Какого черта мы вообще оказались на этом плато? Кто нас сюда просил? Кто послал?

Вместо ответа Беркут сдержанно рассмеялся. Лишь несколько минут назад он сравнивал с Арзамасцевым лейтенанта Глодова. Впрочем, ефрейтор даже не пытался понять подноготную его смеха.

— Мы могли спокойно уйти отсюда, — окончательно вспылил Арзамасцев. — В ту же ночь. Сбив какой-нибудь паршивый плотик. Вон сколько бравых офицеров, подчиненных тому же генералу Мезенцеву, драпали с этого берега! Да еще как драпали!

— Ну, скажем так, неорганизованно отступали.

— Правда, командир одной из его рот задержался здесь, но, прикрываясь своей паршивой раной, устроил себе лазаретный курорт. А командовать этой похоронной командой смертников должен почему-то капитан Беркут.

— Помолчи, Кирилл. Осматривай местность. Долиной могут возвращаться те, кого мы оставили без машин на берегу реки.

— Черта два они попрутся сюда. И потом, почему ты ни разу не поговорил со мной после нашего появления здесь? Тебе постоянно некогда.

— Напомню, что у тебя была возможность вернуться к самолету. Мало того, я даже приказывал сделать это.

— Но мне и в голову не могло прийти, что ты заведешь меня в настоящее пекло! — вдруг заорал Арзамасцев. — Я ведь ехал с тобой, считая, что хоть на полчаса раньше, чем те, у самолета, увижу своих, увижу армию, смогу убедиться, что я наконец вырвался из того кошмара, в который ты завел меня после побега с эшелона!

— Тогда в чем дело? Все это ты уже видел: своих, армию… — совершенно невозмутимо заметил Беркут. — А главное, побег наш удался. Отличный был побег, чего зря грешить? Как и весь «польский рейд».

— Да хватит тебе: «побег удался»! При такой «удаче» лучше уж было оставаться за колючей проволокой и дожидаться, если не своих, то хотя бы американцев.

— Бо-жественная мысль.

— Как я ждал этого перелета! Как боялся, что не возьмешь меня. Что не разрешат. В последнюю минуту не разрешат, скажут: пошел ты со своим ефрейтором… и потом, там, в поле, когда нас подбили… Если бы ты знал, как я боялся быть убитым. Или хотя бы раненым. Никогда в жизни не боялся так люто смерти или ранения, как тогда.

— Исповедываться, ефрейтор, будем после войны, — пробовал урезонить его Андрей, все еще сидя с закрытыми глазами. — Береги свои воспоминания и страхи для внуков.

— Ну, ты, знаешь что?! Ты хоть бы раз по-человечески поговрил со мной. Как водится между людьми, по-человечески, хоть на пять минут забыв о своем чине-звании…

— Отвоюем, погоны снимем, тогда и поговорим.

— Да ты и тогда будешь каждое слово сквозь зубы цедить, потому что давно разучился говорить по- людски, а может, никогда и не умел.

Услышав это, Беркут вздрогнул, но сдержался. Он, конечно, мог бы вышвырнуть сейчас ефрейторишку из кабины, пусть бы остыл на снегу — поскольку никакого иного наказания придумать ему в этих условиях не способен. И, наверное, так и поступил бы, если бы эти оскорбительные слова сорвались у любого другого человека.

Но сержант Крамарчук и медсестра Кристич, — последние бойцы гарнизона, с которыми ему удалось вырваться из замурованного немцами дота, погибли. Поручик Мазовецкий ушел в Польшу. Многие бойцы группы, с которой он начинал партизанскую борьбу тогда, в конце лета сорок первого, тоже погибли в боях, замучены в камерах гестапо или томятся в концлагерях. Вот и получилось, что Арзамасцев оказался теперь единственным человеком, с которым Беркут сражался за линией фронта. А это уже своеобразное братство.

Конечно же ему очень хотелось спасти Кирилла. Но кто знает способ спасти, сохранить солдата на войне, где каждый день гибнут тысячи таких же солдат?

— Сейчас ты думаешь только о себе — стукнул тем временем Кирилл кулаком по рулю. — Продержусь, выслужусь, докажу! Глядишь, медальку дадут. А то и орден. Но это твое дело. А что касается меня…

— Генерал обещал мне за эту операцию Звезду Героя, — невозмитимо посвятил его Беркут.

— Ах вот оно что?! Тогда, конечно, наплевать тебе на судьбу какого-то ефрейторишки.

— Если действительно наградят, — распилю и половину золотой звезды отдам тебе, — вальяжно произнес Беркут, откинувшись на спинку сиденья.

— Ну да, ты можешь позволить себе даже такие шуточки.

— Я очень редко шучу, ефрейтор Арзамасцев, — жестко парировал капитан. — Особенно когда мне хамят. И вы напрасно считаете, что у меня железные нервы. Я сейчас же могу вывести вас, поставить лицом к борту и самому себе скомандовать «Пли!». Но прежде, чем сделаю это, скажу вам вот что: знаете, что меня больше всего терзало, когда я находился в этом своем месячном плену? Конечно, и выжить хотелось, и было страшно умирать от голода. И расстреливали меня, да все как-то неудачно…

— Расстреливали его «неудачно»! — иронично ухмыльнулся Арзамасцев.

— Но больше всего я терзался от сознания, что другие парни воюют, а я вынужден сидеть в лагере под охраной вонючих тыловиков и дрожать, ожидая, чем вся эта история кончится. И как я завидовал тем, в чьих руках было оружие. Как я им завидовал! Даже самому необученному солдатику, с непристрелянной трехлинейкой и вечно размотанными обмотками — завидовал. Потому что у него все же есть эта самая трехлинейка, и через час-другой его поднимут в атаку. А я вот броситься в атаку уже не смогу. Бросаться же на лагерную колючую проволоку — презренное самоубийство, способ спасти самого себя от страха. А тут