моторов, доносились выстрелы, а в той стороне, где находилась школа, взлетали в воздух сигнальные ракеты.

— Похоже, что это уже ищут вас, — обронил Беркут, уводя пленного назад, к тому месту, где они замаскировали машину.

— Если бы нашли, мне пришлось бы отстреливаться вместе с вами, поскольку попадать сейчас к своим для меня погибельно.

— Логично рассуждаете, шарфюрер СС Гольвег.

— Вас устроил бы такой союзник, а, господин лейтенант?

— Иногда война преподносит самые невероятные сюрпризы.

В кузове эсэсовской машины оказалось несколько ящиков с консервами и сухой колбасой, более сотни булок хлеба, два мешка картошки и даже ящик шнапса. Кроме того, отдельный чемоданчик был забит картонными листами, в каждом из которых продето по шесть мастерски сделанных ножей с легкими костяными рукоятками. Как объяснил Гольвег, это и были те метательные ножи, которые они должны получить перед уходом на задание. Впрочем, партизан они сейчас мало интересовали.

К тому моменту, когда Беркут и Гольвег подошли к ним, на плащ-палатке, превратившейся в «цыганский стол», лежали открытые банки консервов и бутерброды, стояли три бутылки шнапса. Одну бутылку Беркут сразу же убрал, а на остальные, глотая слюну, засмотрелся. Он понимал состояние людей, которые, окружив этот «стол», с нетерпением ожидали их возвращения.

— Этого ты зачем привел, лейтенант? — уставился Арзамасцев на шарфюрера. — Ты же его допросил. Зачем он здесь?

— Он пленный.

— Так, может, мы ему еще и шнапса нальем? Устроим ему лагерь военнопленных, согласно конвенции?

— Во всяком случае, накормим, — невозмутимо парировал лейтенант. — Кстати, все три дня охранять его будешь ты. Заодно подучишь немецкий язык. Как минимум двадцать фраз ты просто обязан знать.

— А потом ты его, конечно, отпустишь?

— Если не нарушит данное им слово и не попытается убежать сам. — И, уже обращаясь ко всем остальным членам группы, добавил: — Я тоже дал слово шарфюреру, что сохраню ему жизнь и через двое суток отпущу. Я хочу, чтобы вы помнили об этом.

Все переглянулись. Никто не возражал, никто не задавал вопросы, но лейтенант догадался, что ни один из партизан решения его не одобряет. Он и сам понимал, что не имел морального права давать эсэсовцу какие-либо гарантии. Да, это немного напоминало торг: ты выдаешь военную тайну, я сохраняю тебе жизнь. Тем не менее человек выдал эту тайну, а значит, помог тебе, твоей армии.

Да, ни один солдат ни одной армии не имеет права спасать свою жизнь предательством. Но это в идеале. А в реальной жизни, в практике войн, это стало обычным явлением. Выдержать пытки, смириться со смертью, осознать, что твоя солдатская честь дороже жизни… К этому, оказывается, готовы очень немногие. Как очень немногие оказываются готовыми и к самой войне…

— Бери, фрицаюга. Набивай живот, мамонт недорезанный… — изощрялся Арзамасцев, поднося связанному по ногам пленному намазанный маслом ломоть хлеба. А потом, усевшись рядом с ним, чуть в сторонке от общего стола, наблюдал, как тот жадно ест, но при этом никак не мог отказать себе в удовольствии «излить душу».

— Оставь человека в покое, дай поесть, — попытался урезонить его Звездослав, но этим лишь раззадорил ефрейтора.

— Это ж какой расход продовольствия допускает лейтенант! — говорил он так, чтобы Беркут мог слышать каждое его слово. — Его за это судить надо. Но мне не жалко, жри. Хотя, если дать волю, через сутки ты оставишь нас на сухарях.

Зная сербскохорватский, Гольвег наверняка улавливал смысл этого словесного потока, но он не производил на шарфюрера никакого впечатления. Всем своим видом тот словно говорил Арзамасцеву: «Раз лейтенант приказал кормить, значит, убивать не собирается! А с тобой дела не имею».

«Нет, — размышлял лейтенант, наблюдая эту затянувшуюся сценку, — в конечном итоге бороться нужно не со слабовольными, не с предателями, не с людьми, выдающими какие-то тайны, чтобы получить право вернуться домой, а с самими войнами. Презрение к предателям зарождается прежде всего у людей, не сумевших презреть войну. Задумываются ли они над этим? — обвел он взглядом сидящих вокруг 'цыганского стола'. — И вообще, о чем думает сейчас каждый из них? Как воспринимают все, что происходит с ними в эти дни? Неужели все их восприятие сведено к самой простой схеме: врага убить, предателя казнить, пусть все вокруг погибнет, но я должен выжить, во что бы то ни стало выжить?!»

…Впрочем, почему все? Вон, Орчик… Старик сидел на каменистой возвышенности, в стороне от других, обняв свой карабин и, кажется, так и не притронулся к бутербродам. Выпив свою порцию шнапса, он устроился так, чтобы оставаться позади шарфюрера, ибо еще с прошлой стоянки присвоил себе право быть бессменным часовым. Так вот, для Орчика вопрос может стоять по-иному: «Ради чего жить? Что произошло со мной и со всеми нами? Потеряв сына и став убийцей невинного человека, не врага, да к тому же своего, поляка, я не имею права пережить войну».

В последнее время Беркут все чаще ловил себя на том, что пытается осмыслить причины возникновения этой войны и понять ее смысл. Что он все пристальнее присматривается к каждому человеку, с которым сводит его судьба на партизанских дорогах, стремясь постичь сущность храбрости и страха, понять истоки патриотизма и крайней отрешенности от каких-либо обязательств перед народом и армией; понять и объяснить любой более или менее важный поступок.

А ведь в начале войны он был другим: поменьше чувств, минимум эмоций, исключительная нацеленность на бой. И неприкрытое презрение к человеческим страстям, слабостям, растерянности, паникерству.

Возможно, тот образ, в котором он пребывал в первые месяцы войны, можно было бы полнее отобразить иными словами, иными понятиями, но сущность останется именно такой. По крайней мере, именно таким он видел себя сейчас. И то, что теперь он все больше склоняется к философскому осмыслению происходящего, к стремлению понять человека, пребывающего в любом душевном состоянии, посочувствовать ему, простить… уже начинало беспокоить Андрея. В этом ему виделось невольное отступление от солдатской твердости и решительности, без которых он не мыслит себе образ настоящего офицера. В конце концов, он — кадровый военный, и вся его жизнь — приготовление к войне.

Правда, существует мнение, что войны можно предотвратить, изжить. Теоретически — да. Но пока что человечеству это не удавалось. Наоборот, войны становятся все более продолжительными, кровавыми, технически оснащенными…

— Ну что, гренадеры-кавалергарды, два часа отдыха, — поднялся он из-за «стола». С философствованием покончено. Идет война. А по каким-то неведомым ее законам он оказался командиром этой группы, за судьбу которой должен нести ответственность. — Всем спать. Я — на пост. Через два часа начнем тренировки. Будем учиться воевать, используя для этого каждую свободную минуту. Ничто так не разлагает армию, как безделье.

Беркут проследил, как бойцы быстро убирают «стол», и, безропотно подчиняясь команде, укладываются, кто в кузове, кто рядом, за стеной пещеры. Только Анне отвели «персональные покои» в кабине. Постель для нее готовил сам Андрей: плащ-палатка пошла на подушку, одной шинелью укрыл, другую постелил возле сиденья, на тот случай, если во сне девушка скатится вниз.

Пока он все это делал, Анна стояла рядом и сладко, словно ребенок, который не может дождаться, когда мать застелет кроватку, зевала. Хотя еще несколько минут назад выглядела довольно бодрой. Похоже, что приказ об отдыхе подействовал на нее почти гипнотически.

— А чего ты так заботишься обо мне, а, пан лейтенант-поручик? — сонно лепетала она. — Можешь не