стороны вяло перестреливались, наконец, когда комиссар повел своих людей в штыковую атаку, австрийцы отошли [108].

Сен-Жюст, на ходу повернувшись в сторону, ткнул пистолетом в чье-то искаженное лицо с налитыми кровью глазами, оказавшееся у него на пути, выстрелил и, даже не глядя, рухнул ли его противник на землю или нет, еще некоторое время шел за отстреливающимися австрийцами. Ему помнилось, как он проходил сквозь густые клубы порохового дыма и как ему было тяжело дышать. Потом он еще кого-то рубил, – клинок его сабли несколько раз скрежещуще сталкивался с вражескими прикладами; видел вспышки выстрелов из направленных на него (ему, новичку, казалось, только на него!) ружей; слышал, как пули странными свистящими щелчками хлестали по кустам и деревьям вокруг, не попадая в него только чудом. А потом внезапно все кончилось, и комиссар Рейнской армии увидел перед собой бледное лицо Леба, шедшего в арьергарде, удивленно-настороженные лица офицеров и одобрительно улыбающиеся лица солдат.

Старых вояк он удивил по-настоящему. Уже позже, к концу кампании, Сен-Жюст удостоился от них наивысшей похвалы. Это было через два месяца в сражении на высотах Гейсберга, в котором комиссар вновь лично возглавил атаку, и его выделяющаяся трехцветным плюмажем шляпа народного представителя и полувоенная одежда служили отличной мишенью, но он, словно не замечая свистевшие вокруг пули, скакал в самую гущу схватки (вот когда пригодились детские уроки конной езды и фехтования, данные ему отцом!). Делегация солдат, посланная к Сен-Жюсту после этого боя, торжественно провозгласила его «славным малым» и «настоящим солдатом».

– Мы довольны тобой, гражданин представитель народа, – сказал от имени всех старый седоусый сержант, – мы видели твой трехцветный султан впереди, он не дрогнул, – теперь мы знаем, что все это время он вел нас к победе!

В декабре он действительно привел к победе весь Восточный фронт, окончательно закрепив военные успехи Республики 1793 года. Это был второй удар по интервентам – первый нанес Карно на Северном фронте в октябре. Но если учитывать, что успех Карно был скромнее и сам его триумф был в значительной степени подготовлен тем же Сен-Жюстом, незадолго до этого возглавлявшим Военную секцию Комитета общественного спасения, ковавшим победу, Антуан мог считать, что именно он спас Республику от вражеского нашествия (враг опять угрожал захватом Парижа) на втором году – по-видимому, самом страшном году! – ее существования.

Правда, Сен-Жюст мог считать себя только спасителем на фронте. В тылу он во всем полагался на Максимилиана…

Теперь Робеспьер мог не опасаться угрозы внешнего противника – Сен-Жюст стал его мечом (и щитом!) на границе Республики.

Война… Может, это и было его главным призванием – быть военачальником (не по названию, а по сути!): строить стратегические планы и строить генералов (теперь ни один из них не смел возражать комиссару Конвента, доказавшему свое право быть победителем), организовывать тыл, вести за собой солдат в огонь, стрелять во врага (здесь враг был настоящий, не как в Париже, где врагом мог оказаться вчерашний друг, – он стоял по ту сторону фронта в чужой форме, говорил на чужом языке и целился в тебя из ружья) и расстреливать вражеских шпионов?

Внезапно оказаться во главе (пусть и косвенно – через подчиненных ему генералов) целого фронта и направлять действия двух армий (хотя от комиссара никто и не требовал работы стратега), то есть почувствовать себя почти что полководцем, – было невероятной переменой судьбы и странным ощущением для двадцатишестилетнего бывшего шевалье, когда-то рвавшегося на службу в королевскую гвардию, но вся военная карьера которого до недавнего времени ограничивалась небольшим чином офицера милиционной Национальной гвардии в родном кантоне.

Но эти шесть лет не прошли для несостоявшегося королевского офицера даром – юношеские мечты казались теперь пустыми, в его мыслях военачальник уступил место законодателю. Сказывался всегдашний страх истинных революционеров перед военным переворотом победоносных полководцев, и законодатель Сен-Жюст, грезивший о будущей совершенной республике, теперь низводил в своих мыслях революционных генералов до уровня простых исполнителей. Какая уж там карьера военачальника! – она меркла перед близкой реальностью построения справедливого государства на французской земле.

А генералы вообще не заслуживали доверия. Все, без исключения. Сначала предал Лафайет. Потом Дюмурье. Затем еще целый ряд высших военачальников вроде Диллона и Кюстина.

– Генералитет все еще корнями связан с монархией. Быть может, не найдется ни одного военачальника, который втайне не надеялся бы преуспеть путем предательства в пользу королей. Не следует отождествлять военных с народом и с отечеством, – заявил Сен-Жюст во время своей программной речи о революционном управлении. – В революции – любой генерал на подозрении.

В этом же выступлении Сен-Жюст, дополняя разработанную им совместно с Робером Ленде и одобренную Конвентом «Памятку представителя народа при армии», добавил к ней от себя еще несколько личных штрихов к характеристике созданного им в собственном воображении образу идеального политического комиссара при республиканских войсках, образу, которому сам, отправляясь на фронт, поклялся неуклонно соответствовать:

«Было бы также желательно строго определить обязанности представителей народа при армиях. Они должны быть отцами и друзьями солдат. Они должны спать в палатках, присутствовать на военных учениях. Им не следует близко сходиться с генералами, дабы солдат, когда он к ним обращается, больше доверял их справедливости и беспристрастию. Днем и ночью они должны быть готовы выслушать солдата. Они питаются в одиночестве, довольствуясь скудной пищей. Они должны помнить, что отвечают за общественное спасение и что следует преодолевать в себе временную слабость ради грядущего падения королей… Они должны преследовать всякую несправедливость, всякое злоупотребление, ибо дисциплине наших армий присущи многие пороки…

У нас до сих пор нет военных установлений и законов, соответствующих духу республики, которую мы должны основать… Военное искусство монархии непригодно для нас, сейчас другие люди и другой противник… Наша нация уже обрела свой особый характер; ее военная система должна быть иной, чем система ее противников; поскольку французская нация внушает страх своим пылом, своей стремительностью, а ее противники неповоротливы, равнодушны и медлительны, то и в ее военной системе должен быть молниеносный удар» [109].

Молниеносный удар… Именно так: он должен был действовать на фронте подобно разящей молнии. Ни малейших сомнений в своем предназначении Сен-Жюст не испытывал: он исполнял предначертание Общей воли, голосом которой был Робеспьер. И вот, вполне сознательно олицетворяя себя с этой самой молнией, он уже в первом бою своим поведением поразил солдат, оценивших его бесстрашие, но сам Сен-Жюст, когда позже задумался над этим, даже не решил, можно ли считать его по-настоящему храбрым. Ведь храбрым мог считаться лишь тот, кто умел преодолеть в себе страх смерти. А Сен-Жюст не мог испытывать (и не испытывал) этого страха в принципе, так как твердо знал, что не может погибнуть, пока не выполнит предназначенную ему Общей волей (или того, что раньше называлось Провидением) миссию.

Его самого удивило собственное хладнокровие в том бою (подготовленный к войне рассказами отца, Антуан ожидал от горячки боя и собственных более горячих чувств!) и то, как он спокойно отнесся к первому убитому (или раненому, – он не удосужился узнать об этом) им врагу.

И к собственным, открывшимся как бы ниоткуда, способностям к стратегическому планированию он, ни дня ни служивший в армии и знакомый с военным искусством лишь по книгам, тоже отнесся как к должному.

Впрочем, откуда у Гоша, Дезе, Мишо или Пишегрю, бывших до революции солдатами, сержантами и капралами, открылись те же способности?

Во всем была видна воля Провидения. Или то, что теперь называлось Общей волей.

Основанная на этом знании несокрушимая уверенность Сен-Жюста в Победе или Смерти приводила в смущение генералов, заставляла идти за ним без оглядки в бой простых солдат, вначале только подтрунивавших над «принцем из Парижа» (для них,