Антуана поразило, что предложение Кутона было встречено дружными рукоплесканиями всего зала (рукоплескали самые что ни на есть жулики), а затем было декретировано без всяких возражений. Видимо, падавшие в эти мгновения в корзину головы дантонистов были самыми лучшими аргументами добродетельного образа жизни.

Все испортил Максимилиан. Вечером этого же дня в Якобинском клубе он, не называя имени своего ближайшего соратника, вполне определенно высказался против контроля за имущественным состоянием членов Конвента, то ли опасаясь настроить против себя большинство депутатов, то ли возмутившись, что материальные причины по отношению к революционерам были поставлены впереди моральных. На следующий день не растерявшийся Кутон вывернулся, заявив, что раз предложенный им декрет связан «с бесконечным количеством других мер по очищению общественной морали», следует пока отложить его принятие до лучших времен.

Вот в этот момент Сен-Жюст в первый раз по-настоящему понял, что перерос Робеспьера. Это было странное чувство – ощущение превосходства даже над ним, самим Неподкупным, и неприятное осознание того, что глава правительства начинает сбиваться с пути, а сбиться с пути в эти месяцы означало близкую смерть: и собственную смерть, и смерть Республики!

Антуана не очень удивило поведение Кутона, когда-то вполне самостоятельного политика, а теперь послушного «флюгера» Максимилиана, но он был смущен близорукостью Робеспьера, не увидевшего, что «декрет о депутатах-грабителях» мог бы стать отличным оружием против оставшихся врагов «триумвирата» в Конвенте.

Если бы декрет был принят и начал действовать, может быть, не пришлось бы изобретать «гильотинный» прериальский закон. Но свою ошибку Робеспьер понял только через полтора месяца.

А пока недовольный Антуан ничего не сказал Максимилиану. Потому что кроме проявленной близорукости еще большее удивление у него вызвал сам поступок Неподкупного: в самый день, когда был казнен Дантон и единственный друг детства самого Робеспьера (и, наверное, его самый близкий друг в жизни) Демулен, когда сам Максимилиан услышал за плотно затворенными ставнями дома Дюпле не только дикие пронзительные вопли Камилла: «Робеспьер, спаси меня, я – твой друг! Убийца, почему ты прячешься? На, пей мою кровь!», но и могучий рык своего главного врага: «Робеспьер, ты скоро последуешь за мной! Я жду тебя через три месяца!» – так вот, в этот самый день, всего через несколько часов после того, как телеги с осужденными проехали мимо его дома, Робеспьер, пересилив себя, счел возможным появиться в Якобинском клубе и выступить в защиту «собственности депутатов-патриотов», – настолько эта позиция была принципиально важна для него!

«Он все больше удаляется от реальной политики в заоблачные сферы своей еще несуществующей Республики добродетели», – с огорчением подумал Сен-Жюст, но вслух своего недовольства не высказал, понимая, как ужасно, наверное, после криков с телег палача чувствует себя Робеспьер.

Дантон дал им всего три месяца? Что ж, над этим надо было подумать…

Придя на следующий день в Национальный Дворец, Антуан застал членов Комитета общественного спасения бурно обсуждающими отдельные эпизоды вчерашней казни. Билло-Варрен шутовски поздравил Сен-Жюста с исполнением клятвы, данной им заочно Демулену:

– Ну, вот твой Камилл и понес свою голову в руках, как святой Дени, как ты ему и обещал! – и громко расхохотался.

Незадачливый актер и автор неудачных пьес Колло д’Эрбуа на чем свет ругал еще более незадачливого комедиографа Фабра д’Эглантина за его нелепое обвинение в похищении при аресте его последней пьесы, которую якобы присвоил Колло. Карно задумчиво повторял что-то про «три месяца». Барер же почти восхищенно смаковал некоторые интересные детали казни.

Оказывается, Дантон за весь день проявил только одну слабость: у самых ступенек эшафота пошатнулся и, как бы обращаясь к жене, сказал ослабевшим голосом: «О, моя дорогая! Неужели я тебя больше никогда не увижу?» – но тут же одернул себя и со словами: «Дантон, мужайся!» – быстро поднялся на платформу. Во все остальные часы он проявил невероятное самообладание (в котором, впрочем, никто и не сомневался): начиная с момента выхода во двор, когда он, увидев поджидавшую его глазеющую толпу, воскликнул: «Дурачье! Сейчас они будут кричать «Да здравствует Республика!», а между тем через два часа у этой самой Республики не будет головы!»; затем во время дороги, когда он презрительно утешал Камилла, рыдавшего и взывавшего к толпе: «Народ! Я – Камилл Демулен! Я первый повел тебя на Бастилию! Тебя обманывают, народ! Убивают твоих лучших защитников!» (Дантон тогда бросил бывшему другу Робеспьера и Сен-Жюста: «Успокойся и оставь в покое эту подлую сволочь!»); наконец, уже и у самого ножа, только что поразившего Эро-Сешеля, который поднимали перед ним и к которому Дантон приблизился даже прежде, чем убрали труп («Немного больше или меньше крови на твоей машине, что за важность, – сказал он презрительно Сансону, – не забудь только показать мою голову народу – она этого стоит!»).

Дантон мог не беспокоиться о своей просьбе – его голову показали бы толпе (той самой ругаемой им «сволочи») во всех случаях.

Зато Сен-Жюста весьма позабавил один факт, который на десерт поведал насмешник Барер. В те самые часы, когда совершалась казнь дантонистов, в театре Национальной оперы исполнялась революционная пьеска с весьма подходящим для этого момента названием «Праздник Десятое Августа, или Провозглашение Республики». Во время представления актер, изображавший главного героя того славного дня – председателя Конвента, всходил к подножию статуи Свободы, потрясая горящим факелом. А тот, кого он изображал, председатель Конвента 10 августа 1793 года Эро-Сешель всходил в этот момент на эшафот всего в нескольких шагах от бесстрастно взиравшей на него гипсовой фигуры Свободы.