же встала Коммуна и парижские секции, которые потребовали бы его освобождения. Не говоря уже о стоящей на Уазе Революционной армии, которая могла двинуться на Париж в любой момент. Пока Коммуна ни разу не проигрывала.

Робеспьер криво усмехнулся:

– Ты проницателен. Мы до сих пор в таком положении. Более того, мои попытки лавирования между группировками (с целью их примирения с революционным правительством, не прибегая к крайним мерам) привели только к осложнению ситуации. Сначала требовалось выждать, что предпримут наши противники. Эбер ведь был предупрежден – наряду с депутатами-дантонистами мы арестовали и нескольких видных эбертистов – Проли, Дюбоиссона, Перейру, также замешанных в финансовых аферах. Я выступил в Конвенте с предупреждением против «лжепатриотических преувеличений, толкающих революцию на гибельный путь». Ждать пришлось недолго – Дантон, предупрежденный, как и Эбер, арестом своих сторонников, немедленно примчался из Арси в Париж спасать свою голову. И что же ты думаешь: в Якобинском клубе Эбер немедленно предложил ему «прийти к нему и по-братски объясниться друг с другом»!

– И встала опасность объединения «крайних» с «умеренными»: замешанные в одном заговоре с целью свергнуть правительство, имея общие контакты с подозрительными иностранцами, Эбер с полным правом протягивал руку Дантону, а за Дантоном стояли банкиры, большая часть буржуазии и все «болото» Конвента. Между собой они разобрались бы потом…

– К счастью, у Дантона хватило ума (и отвращения) не связываться с Эбером. Вместо этого он обрушился на политику дехристианизации, проводимую «крайними».

– И тем самым протянул руку тебе…

– А что мне оставалось делать? Я принял его руку и, в свою очередь, защитил Дантона от всех обвинений якобинцев. Вместе с Дантоном мы разгромили культ Разума, подкапывающийся под нашу Республику, – Конвент принял закон о свободе культов, эбертисты или отступили (Эбер и Фуше) или покаялись в своем атеизме (Шометт). Это было серьезным ударом по «крайним». Демулен же по совету Дантона (и с моего полного одобрения) начал выпускать газету «Старый кордельер», где с прежним пылом своих антижирондистских памфлетов обрушился на «санкюлотов Питта» – эбертистов. А пока они занимались взаимными нападками, нам удалось провести в жизнь декрет о централизации власти революционного правительства и значительно сократить законные возможности «крайних» к выступлению против нас. Правда, в результате…

– А в результате силу набрал Дантон, получивший столь мощную поддержку, что уже был готов задушить революционное правительство в своих объятиях…

– Он потребовал вступления в силу конституции Эро-Сешеля, своего сторонника, и отмены революционного порядка управления. Когда это не получилось, его друзья попытались добиться обновления Комитета общественного спасения. Не получилось. Зато они добились ареста руководителей Революционной армии Ронсена и Венсана, чем почти толкнули эбертистов к мятежу. А тут еще и Камилл со своим третьим номером «Старого кордельера», в котором он сравнил тиранию Нерона с правлением нашего Комитета, для которого якобы не существует неподозрительных личностей!

– Я ее видел. Чистая контрреволюция: «Он подозрителен – она подозрительна – они подозрительны – вы подозрительны – мы подозрительны – я подозрителен…»

– Признаюсь: от всего этого я несколько растерялся и, чтобы несколько снизить накал страстей, провел через Конвент решение о создании особой комиссии, которой надлежало бы собирать сведения о несправедливо арестованных и представлять их правительству для их возможного освобождения. Это было моей ошибкой.

– Большой ошибкой.

– Вот так поневоле сам себе и станешь казаться «подозрительным»: а не враг ли революции с какого-то момента ты сам? Из-за декрета о Комитете справедливости я поссорился почти со всеми в правительстве («Дантона надо кончать!» – почти кричал на меня Билло-Варрен), а толку? Камилл в следующем номере своей газеты (опять льющей воду на мельницу контрреволюции!) презрительно высмеял меня, потребовав заменить Комитет справедливости Комитетом милосердия!

– И тут ты не выдержал…

– Мы еще не скоро доживем до того момента, когда сможем оказывать милосердие не только контрреволюционерам, но даже и запутавшимся революционерам… Да, тут я не выдержал и выступил в Конвенте с докладом о неизменных принципах революционного правительства, управляющих судном Республики среди бурного моря мятежей и иностранной оккупации и о «двух подводных камнях», вставших на нашем пути. А на следующий день Барер и Билло добились отмены декрета о Комитете справедливости.

– Итак, война была объявлена обеим фракциям. Интересно, что они будут делать теперь? Твоя поддержка «правых» сделала свое дело: после двухмесячных нападок фракций друг на друга сейчас их объединение вряд ли возможно…

Лицо Робеспьера исказила недовольная гримаса, и он досадливо поморщился.

– Вопрос не в том, что они будут делать, – медленно произнес он. – Вопрос в том, что делать нам?

Сен-Жюст внимательно посмотрел на друга:

– Максимилиан, да ты, кажется, растерян?

– Никогда! – резко ответил Робеспьер. – Но ведь согласись: положение не изменилось с осени. Даже стало еще хуже: Эбера потеснили, но голод, который принесла эта зима, дает ему все новых сторонников. Голод… мы делаем все возможное – пытаемся обеспечить Париж продовольствием, ввели хлебные карточки, караем за несоблюдение максимума, а голод усиливается… Кажется, если мы решим тронуть одну из фракций, столица взорвется мятежом! Что еще мы можем сделать?!

Антуан еще раз посмотрел на Максимилиана. Как обычно, Неподкупный из самолюбия и гордости перед тем, кого считал своим «учеником», не спрашивал у него совета напрямую. Ну что же, Сен-Жюст и косвенно заставит Робеспьера ответить самому себе на поставленный вопрос.

– Сначала надо решить, какая фракция является для нас наиболее опасной, – твердо сказал он.

– Ультрареволюционеры, – без колебаний ответил Робеспьер. – У них есть вооруженные силы с генералами-санкюлотами, за ними руководство парижской мэрии, у них большая поддержка в секциях.

– То есть за ними простой народ… – Робеспьер скривил рот, как от зубной боли, чтобы возразить, но Сен-Жюст торопливо поднял руку, останавливая его возражение: – Ладно, народ, обманутый демагогами. Народ обманывали при короле, народ обманывали при фейянах, народ обманывали при жирондистах, теперь народу, которому каждый раз разъясняли, что предшествующие власти его обманывали, кажется, что его обманывают и сейчас, при власти революционного правительства. Но почему же он верит демагогам, вроде Эбера? Главный корень этой веры – нищета. Нищета породила Революцию, нищета может ее погубить. Необходимо более справедливое распределение благ, чтобы Республика изменила свой облик. Так дадим же санкюлотам, и не только санкюлотам – всем беднякам Франции – то, что они хотят! – наделим их собственностью! Передадим им безвозмездно имущество, включая и землю, привилегированных и врагов народа! Этим мы выбьем оружие из рук демагогов, привлечем на свою сторону бедняков и создадим новое сословие собственников-санкюлотов, всем обязанным революционному правительству, на которое сможем всегда опереться.

– Никогда! – возмущенно вскрикнул Робеспьер. – Новый передел собственности вызовет новую революцию, которая похоронит под своими обломками все то, что мы достигли. Что же это: я разгромил «бешеных», ратовавших за аграрную реформу, сражаюсь с «передельщиками»-эбертистами и вдруг начинаю выполнять их программу? Враги решат, что я испугался.

– Ты же сам говорил, что не должно быть ни бедных, ни богатых.

– А ты забыл, что большая часть простого народа – это вовсе не санкюлоты, а крестьяне, а они отнюдь не разделяют мнение городских бедняков. Мы сделаем то, что ты предлагаешь, но лишь когда Республика окрепнет.

Сен-Жюст скрестил руки на груди. Его лицо окаменело.

– Я сам вырос среди крестьян, – холодно сказал он. – И я вижу, что происходит в департаментах. Крестьяне хотят земли и имущества бежавших и изгнанных помещиков. И я говорю не о переделе собственности, я говорю лишь о некотором его перераспределении. Сейчас национальными имуществами