ослиного хвоста евангелие. Затем осла на глазах у всей толпы «причастили» из освященной чащи в награду за его кощунственные заслуги, а бюст Шалье отнесли в ближайшую церковь, где водрузили на алтарь вместо разбитого изображения Христа…
Кроме того, заспиртованную отрубленную голову Шалье второй лионский проконсул Колло д’Эрбуа отвозит в Париж, где торжественно преподносит ее скорбящим в своем праведном гневе якобинцам, и, таким образом, с убиенными прежде Лепелетье, заколотым слугой короля Пари, и с Маратом, зарезанным аристократкой Корде, главных официальных мучеников революции во Франции становится трое, – весьма подходящее число для устанавливаемой в Республике новой гражданской религии. И вот новая «республиканская троица», состоящая к тому же из представителей всех трех сословий (дворянина, врача и священника!), совсем уже готовится вытеснить обманный культ святых христианских мучеников, убитых не за божий народ, а всего лишь из-за упорства в вере! И кто теперь скажет, что вера в Республику Жан-Жака слабее?!
Вслед за мессой бывшего священника Фуше, которую даже современники называют «черной», по всем центральным департаментам Франции прокатывается подобная же волна «республиканских месс» и «праздников Разума».
Наблюдая их, остатки «партии философов» только протирали глаза от удивления, видя, куда завел культ Энциклопедии и незабвенного Жан-Жака неграмотных бедняков.
…Санкюлоты в отрепьях или вырядившиеся в священнические одежды, но предводительствуемые обычно вполне прилично одетыми гражданами с трехцветными перевязями (депутатами, комиссарами и местными магистратами), держа в руках кадильницы и чаши для причастия, восседали на этих шествиях на ослах или управляли повозками, в которые были запряжены козлы и свиньи, увешанные крестами и молитвенниками. «Главные» ослы с митрами на головах изображали епископов. На повозках везли статуи святых, оставшиеся не уничтоженными дворянские гербы и скульптурные изображения королевских лилий, а также чучела чужеземных монархов и папы римского. Участники процессии, размахивая кадильницами и крестами, «благословляли» прохожих и, распевая громкие песни, останавливались у дверей каждого трактира, протягивали чаши и дароносицы, и хозяин с бутылью трижды наполнял их доверху «святой водой республиканцев» – вином. Добравшись до ближайшего «храма разума», санкюлоты устраивали в нем необычное «богослужение»: разыгрывали шутовские сцены и пантомимы. Завершался карнавал бесплатным «пиром равенства», в котором ели прямо на клиросах, закусывали на дискосах и пили из потиров, а вокруг разожженных на церковной площади из храмовых скамеек, икон и балюстрад приделов костров до самого утра танцевала обезумевшая чернь. Сбрасывались с колоколен последние колокола, сдирались напрестольные пелены и плюшевые стихари, которые шли на тряпки или даже на брюки «бесштанных». Те церковные книги, которые не сгорали в пламени костров, издирались на бумагу для патронов, а оловянная посуда грузилась на повозки для «пулевых» нужд армии.
Под покровом ночи наступало и братство в любви… Что дало позже историкам, сравнивавшим совершающиеся мистерии с античными культами (киберического, пифийского и даже фаллического характера), ехидно написать, что праздновавшие равенство «всех во всем» просветившиеся санкюлоты вернулись к добрым «вакхическо-либерическим традициям древних республик Греции и Рима». Впрочем, эти шутовские карнавальные шествия не были чем-то новым во Франции, которая помнила и еретиков-катаров, стремившихся разрушить до основания «дома молитв», построенных человеком, и тоже сжигавших статуи святых и иконы, и религиозные войны католиков
с протестантами-гугенотами, продолжавшиеся полстолетия, ставшие как бы предтечей Революции, и, наконец, знаменитые средневековые мистерии. Притом что некоторые обряды новых «республиканских мистерий» поразительно напоминали старые обряды так называемого «ковена» – средневекового шабаша ведьм, как его описывала официальная церковь, что втайне было отмечено многими очевидцами.
Ко всему прочему созданная 5 октября в Париже семитысячная Революционная армия (аналог «продотрядов» в нашей революции!), посланная в окрестности столицы для сбора хлеба голодающим предместьям, кроме своего прямого дела в виде реквизиций приступает к повсеместному разрушению свидетельств «постыдного культа» там, где они еще сохранились. Туда же, куда парижские санкюлоты не доходили, атеистическое знамя подхватывали местные «народные общества» (аналог наших «комбедов»), которых по Франции насчитывалось аж 44 тысячи! Главной «антицерковной» добычей всей этой армии оборванцев-атеистов служили медные колокола, за которыми, как утверждают злопыхатели, отряды «ревармейцев» зачастую даже не удосуживались подниматься на колокольню, а просто «снимали» их пушечными выстрелами, стреляя в основание самой колокольни. Правда это или нет, но так, по крайней мере, жаловались в Конвент напуганные буржуазные жители тех поселений, через которые проходили отряды Революционной парижской армии.
«Огонь тлеет под пеплом и в ближайшее время может привести к ужасному взрыву», – доносили в Комитет общественного спасения секретные осведомители. Становилось ясно, что большинство простых французов, которые вначале никак не выразили свое отношение к введению новой «религии Разума» (видимо, из-за ее неожиданности), теперь начинали приходить в себя и открыто высказывать возмущение вандалам «от просвещения». Во многих департаментах мозолистая рука крестьянина, при виде разграбленной церкви, арестованного священника и сожженных икон, уже начинала поглаживать деревянную ручку топора…
…С тревогой повторяли про себя эти слова разумные последователи Руссо и, прежде всего, сам Неподкупный Робеспьер, который сначала с недоумением, потом с настороженностью, а потом с открытой враждебностью следил за действиями дехристианизаторов.
Еще в самый день отречения от своего сана парижского капитула Робеспьер с упреками обрушился на Клоотца в правительственном Комитете общественного спасения: «Затрагивая предрассудки людей, гражданин оратор человечества, вы только отдалите от нас эти самые ваши «братские» народы, которые теперь подумают, присоединиться ли им к Франции или нет!» – «Дело уже сделано, гражданин Робеспьер! – ответил бывший барон. – А чего нам бояться? Нас уже тысячу раз называли нечестивцами!» – «Да, но тогда у них не было к этому оснований, а теперь есть!» – отрезал Робеспьер, и «нечестивец» Клоотц поспешно ретировался из Комитета. Через три дня он принял самое активное участие в Празднике Разума в Нотр- Даме.
На следующий день 1 фримера Робеспьер обрушился, наконец, в Якобинском клубе на «атеистическую революцию», обвиняя ее вождей в связях с заграницей, контрреволюции и просто в безнравственности. Справедливо указывая на то, что «торжество Разума над жреческим культом» разрушает попутно и все остальные «культы» – предков, семейного очага, традиций и обычаев древнего народа Франции, но, что хуже всего, приводит к одичанию нравов и даже моральной деградации участвующих в этих маскарадах народных толп, Робеспьер высмеивал тех «республиканских вождей», которые темный религиозный фанатизм хотят заменить атеистическим фанатизмом,
в сущности, таким же темным, так как дикие разрушители храмов – санкюлоты – так же далеки от истинного просвещения, как и неграмотные крестьяне.
– Кто это выдумал, что главной причиной наших бед является фанатизм и религия? – повторял Робеспьер и в последующие дни. – Стало быть, это недобитые священники виноваты в войне, голоде, инфляции и мятежах?! Говорить это – и есть самая настоящая контрреволюция! Вера в бога есть самая настоящая народная идея, ибо она дарует сладкое утешение сердцу угнетенного в этой жизни. Если уж вы не сумели создать бедняку более-менее приличное настоящее, зачем вы хотите отнять у него и будущее за гробом? Что ему еще тогда останется делать, как не восстать против невыносимого настоящего, так как будущего он лишился? Атеизм аристократичен – его выдумали дворяне, которым слишком хорошо жилось и в этой жизни, и кому, скажите, не по вкусу народная идея Верховного существа вселенной, охраняющего угнетенную невинность и карающего торжествующее преступление? – только врагам революции…
Сам того не замечая, Робеспьер слово в слово повторял дореволюционные аргументы королей и церковных иерархов о полезности веры, которая учит неграмотных бедняков добродетели и повиновению властям, разве что слово «монархия» в его речах было заменено «революцией». Но логика в его речах была: народ сам откажется от жестокого бога угнетателей (каким все-таки Робеспьер был склонен видеть
