дружками рыбачить своей «удочкой». Быстро сделали дело и сидят скромно на берегу возле костра, ушицу варят под водочку, кайфуют, музон слушают. Вдруг видят: прямо в их сторону с крутого лесного пригорка спускается какая-то незнакомая женская фигура. Пригляделись – идет вся в черном, монашеском, голова платком покрыта и, как оказалось, совсем молоденькая еще, почти девчонка. Но вот что странно: идет босиком по холодной земле, словно не чувствует холода. Те сидят, смотрят, какое же дальше кино будет. А она спустилась ближе, молча посмотрела на них и как–то с укоризной головой покачала. Да и пошла себе вдоль речки. Хлопцам стало отчего-то не по себе. Враз расхотелось и водку жрать, и музыку слушать. Сидят, смотрят ей вслед: куда она идет? И главное: откуда? Только наш герой не растерялся, догнал ее, остановил и говорит: «Куда же это вы, мадам, так спешите? Прошу к нашему шалашу. Извольте рыбки откушать».
Та ничего не отвечает, только смотрит ему в глаза, будто мысли читает. А чего их читать, когда и дураку было понятно, чего он хотел от этой девчонки. Кругом лес глухой, ребятишки не выдадут его шалостей, да и сами не прочь поразвлечься. Монашка та в самом соку, как ты: молодая, красивая, глазастая.
«Класс! – говорит. – Многих перепробовал, а монашек – ни разу».
Прижал к себе монашечку своими клешнями – попробуй вырваться от такого бугая. Да тут с ним что-то случилось. Разжал он вдруг клешни и отпрыгнул от монашки, а потом коснулся пальцем того места, где у нее на груди, видно, крестик висел, и говорит: «А хочешь, я тебе сейчас точно такой же на лбу вырежу? Хочешь?» И достает из-за пояса настоящий чеченский кинжал, острый, как бритва!
Ольга вдруг ясно представила себе эту страшную картину, и ей тоже стало не по себе. Она робко посмотрела на сидевшего неподалеку Мишку. Паша между тем продолжал:
– Дружки сидят, пошевелиться не могут, только глазами хлопают. А монашечка стоит и смотрит на Мишку. Рассвирепел тот не на шутку и хотел сказать ей что-то особое. Он это умел. Никто в нашем поселке не мог так материться, как Мишка. В матюках он был настоящий поэт. Даже если матерился без злобы, а, как говорят, для связки слов, у него это выходило всегда по-особенному вдохновенно. Пока усмирял горцев, нормально разговаривать вообще разучился. Ну и решил, видать, блеснуть «эрудицией» перед монашкой. Подошел вплотную, открыл было рот, а монашечка вдруг и говорит ему: «Не надо. Я знаю, что ты хочешь сказать и сделать. Не надо. А если скажешь, то я тебе уже ничем не смогу помочь». И слегка прикрыла ему рот ладошкой своей. Потом еще говорит: «Ты если все же захочешь мне крестик подарить, то приходи сюда, когда время будет, и только позови меня. Я услышу и приду. А сейчас помолчи немного». Еще раз коснулась до него ладошкой и пошла себе дальше. Потом уже издали обернулась и снова говорит: «Захочешь повидаться – приди сюда и позови. А зовут меня Аннушка…».
Такая вот интересная история…
– Да, интересная, – задумчиво сказала Ольга, живо представляя себе картину той встречи.
– А ведь самое интересное было уже после, – стал завершать свой рассказ Павел, застегивая куртку и давая понять, что им пора ехать. – Постоял Мишуня так со своим кинжалом минуты две-три, пытаясь сообразить, что же произошло. Потом зашагал к своим браткам, хотел им все объяснить, а вместо слов – «бу-бу-бу, бу-бу-бу».Те перепугались не на шутку, куда и хмель делся. Мишка сам стоит бледный, как стенка, ничего сказать не может, лишь бубнит. Побросали все: какая теперь к лешему пьянка–рыбалка! После того куда только Мишку не возили – и к врачам, и к бабкам-шептухам – никто не мог ему помочь. Нашла на него какая-то порча. Вот тогда кто-то и подсказал, что, дескать, надобно его сводить к святым людям. Есть еще, говорят, такие… Повезли мы его тогда в ваш монастырь. Жил там один попик старенький, и ходил слушок в народе, что он чудеса мог творить. Вот и решили испытать удачу. И то, что с ним произошло там – этому я уже сам живой свидетель.
Паша опять весело хохотнул и посмотрел в сторону Мишки. Тот, услышав смех, незлобно погрозил Паше своим огромным кулаком.
– Как только зашел «Спецназ» в монастырь, вдруг завыл страшным воем. Кинула его какая-то сила на землю, стало бить, колотить, пена изо рта пошла. Мы его за руки держать, да разве такого слона удержишь? А когда малость пришел в себя, то мы его под руки повели, куда монахини велели. Идет он, как дитя малое, мычит, скулит жалобно. От прежнего Мишки один берет остался. Посадили мы его в комнатке, где жил тот старичок, а сами рядом стоим на всякий случай, если парень наш опять буянить начнет. А он молча смотрит вокруг, головой вертит. Келья крохотная, все стены иконами увешаны, пустого места нет, на столе книга размером с чемодан, рядом еще, но поменьше и не такие толстые, ладаном пахнет. Старичок, видать, аккурат перед нашим визитом чайку попил, потому что в комнатке его прохладно было, а от стакана еще пар шел и запах полевых травок.
Посмотрел старичок на нашего героя, покачал головой и говорит: «Зачем же ты, Мишенька, такими словами душу свою чернишь? Она у тебя и без того черная, как вот эта головешка». И показал рукой на торчавшие из ведра два сгоревших поленца. «Может, тебе лучше вообще без языка жить, чем языком все вокруг себя поганить?», – спросил старичок и опять пристально посмотрел на него. И тут Мишка разрыдался, да еще как! Ревет настоящей белугой, схватил своими лапищами сухонькую руку старичка, обливает ее слезами. А старичок-то и говорит: «Ну, Мишенька, давай вместе Царицу Небесную просить, чтобы Она простила тебя. Уж больно ты Ее, Заступницу нашу, обидел». И подвел Мишку к старой черной иконе, что висела у него прямо над столиком. «Ты хоть какие-нибудь молитвы знаешь?», – спросил его старичок, а в ответ Мишка снова как завоет!
