другого пути нет, как замаливать. Отвоевались…

– Ты что, серьезно это?

– Вполне. Я тут о многом по-другому стал думать.

Матрос налил в кружку вина, выпил и насмешливо посмотрел на забившегося в угол отца Платона.

– Святой отец, отпустишь нам долги наши? Вон друг мой верит, что отпустишь.

– Милиция вам всем отпустит, – буркнул он. – Тут далеко не убежишь и не спрячешься. Впаяют всем вам по делам вашим. За Бога не спрячетесь, Он все видит, как вы тут над нами…

– Вот так-то, Мишань. А ты говоришь «молиться». Не, такая философия не по мне.

– И я так думал, Матроскин. Пока на жизнь свою по-новому не взглянул.

Матрос низко опустил голову и тяжело вздохнул.

– Мишань, сказать тебе, что мучит мою совесть? Нет, даже не то, что приходилось убивать «духов». На то и война, чтобы кто-то кого-то убивал. Мы с тобой солдаты, пешки в большой игре. Я так думаю, что если нам и придется держать ответ, то тем, кто отдавал  приказ убивать и послал на войну, отвечать придется намного строже. Не о том я, братко…

Он опять налил вина и выпил.

– Не дает моей совести покоя одна молоденькая горяночка, которую Фаттах, командир отряда, приказал… Ну… Поставить на карусель[57]. Пока она не скажет, куда боевики ушли и где оружие прячут. Мы ведь тогда у боевиков Бараева сидели на самом хвосте, в затылок им дышали. А они все равно сумели как-то соскочить, выскользнуть. Вот Фаттах и вызверился на ту горяночку, которая в ауле со стариками осталась. «Имейте ее, – говорит, – пока все не расскажет». Вот мы ее и «отымели». Злые все были. А потом застрелили. Свидетели в таком деле ни к чему, сам понимаешь. Так вот я и думаю: за такие приказы и такие дела нам не будет прощения ни на этом свете, ни на том…

Он поднял глаза на Мишку и прошептал:

– Она мне часто снится… Плачет… Спрашивает, зачем мы с ней так… Ведь о тех боевиках и тайнике она ничего не знала. А мы ее… Всем отрядом… А потом в Аргун… Уже когда застрелили… Поди объясни ей, что то приказ был. Приказ! А приказы не обсуждают. Особенно в наших делах! Я не знаю, что снится тем, кто отдавал нам эти приказы: тому же Фаттаху, Харламу, Чомбе, Упырю. Помнишь их еще?

– Матрос, – Мишка тронул его за плечо, – мы по уши в дерьме. И никогда от него не отмоемся, если опять будем воевать. Нет разницы с кем: со своими, с чужими, под заказ или, как говорится, ради спортивного интереса. Надо начать новую жизнь и принять от нее все, что она пошлет.

Матрос осклабился.

– И что ты мне предлагаешь, кореш? Назад, на «шконки»41? Ведь мне моя жизнь уже ничего другого не пошлет. У меня, братан, знаешь какой срок? Выше только «вышкарь». Так-то… «А жить так хочется ребята, а вылезать уж мочи нет…». Так что, Мишок, у меня только один путь: вперед и вперед. А то давай с нами? Вместе и начнем жить по-новому. С новыми менами, новыми паспортами, на новой родине. Давай, а?

– Это где ты собираешься начать такую красивую жизнь?

Матрос посмотрел на своих спящих друзей, потом в сторону архимандрита и, нагнувшись к самому уху Мишки, чуть слышным голосом зашептал:

– Идем на верное дело. Все алмазно![58] Полный «гешефт»![59] Несколько дней ходу отсюда есть одно местечко, где староверы припрятали свое золотишко. Лежка надежная тоже есть. А там делаем загранпаспорта – и за бугор. Все продумано. Соглашайся, братан! Это нас с тобой сама судьба свела! Помнишь, как мы с тобой мечтали вместе вернуться, вместе красивую жизнь строить? Когда жрали в горах червей, потому что куска хлеба не было. Помнишь? Так давай с нами!

– Нет, Матроскин, – отрицательно покачал головой Мишка, – то, что ты предлагаешь, это не новая жизнь, а побег из этой. А от нее все равно никуда не убежишь. Как и от себя самого. Я это уже понял. Все в нас самих – и старое, и новое, и прошлое, и будущее… А в кладоискатели я подавно не гожусь.

– Как знаешь. Я все равно был рад встретить своего боевого друга. Нас ведь почти никого не осталось. Так что надо торопиться жить, а не коптить небо.

Матрос повернулся с отцу