Летняя метель тут же таяла, затапливая города. Всеобщее потепление грозило всемирным потоплением. Десятисантиметровые осадки превращались в море страданий, слез и пота. Негативная информация с бушующих, пылающих и разливающихся как океан экранов стремится раздавить, разорвать на куски, лишить всякой надежды маленького человека. Катаклизм на катаклизме сидит и клизмой наполняет.
Мир уже никогда не будет прежним! Небо уже третий день палит из двадцати миллиметровых заоблачно-подводных пушек системы «град». Снегопад сорвал движение поездов под Ла-Маншем. Грубый циклон вывел из себя каналы Антверпена и Брюгге. Вулкан с издевательским именем Эйяфьятлайокудль накрыл дымом и смогом Туманный Альбион.
Конец света уже близок. Европа томится-коптится в аэропортах, а «Остров горных ледников» продолжает глумиться, жечь тоннами и пачками письма, взывающие к состраданию, помощи и любви, сыпать в ответ серой неблагодарностью пепла.
Я вглядываюсь в разрушенные стихией европейские улочки Льежа и Гента, мечтаю поселиться в этих брошенных домах. Наверное, я мародер.
Что касается моего жилища, то я не представляю, кто бы согласился пожить здесь, на защищенной от наводнений и землетрясений унылой средней равнине. Которую возвышенно называют возвышенностью. Хоть бы уже какая-нибудь встряска. И соловьиные трели лягушек на болоте.
Переключил канал на каналы в Амстердаме. Снова метель, пробки. Жижа, гашиш и белоснежные самокрутки. И это летом. По «Спорту» сказали, что в Барселоне получили переохлаждение три мальчика, подающие мяч футболистам. С удовольствием бы получил переохлаждение на краю идеального зеленого газона «Ноу камп», подавая мяч Месси. Или мессии на фоне собора Святого семейства.
Захолустный квартал «Карповка». Мое воображение может представить только одного человека, пожелавшего здесь поселиться, – истосковавшегося по дому после двадцатилетней отсидки блудного сына. Будто они раньше, еще до зоны, жили здесь – его семья.
Заносы моих фантазий прервал дверной звонок. Кого это еще приперло в такую жару? На пороге стоял изящно одетый мужчина тридцати пяти лет.
– Я Жан, – сказал он на ломаном русском.
– Ленар, – представился я.
Мы пожали друг другу руки.
– Я из Франции, из Парижа, хочу пожить с тобой.
Я промолчал.
– Мне сказали, в этом доме ты – единственный, одиноко живущий молодой человек.
– А что это за особенный дом? Дом на болотной набережной?
– Он похож на положенную плашмя Эйфелеву башню.
Под моими окнами проходило железнодорожное полотно. Овощехранилище – овощную базу иссекали и испещряли ржавые рельсы.
– Я мог бы сдать вам эту квартиру за тысячу евро в месяц, а сам пожить у друзей.
– Не надо. Одному мне будет скучно и грустно. Я не буйный и согласен на комнату. К тому же могу платить только по триста евро в месяц. И сто за уроки русского мата!
Больше я ни о чем не спрашивал. Дал ему возможность устроиться в одиночестве. До ночи сидел у подъезда на лавочке, расстегнув пуговицу у пупка.
Я подумал, что если бы рванул пуговицу посильнее, ее некому было бы пришить. Да и зачем? Так и ходил бы с оторванной пуговицей. Моя жизнь после ухода жены, в сущности, стала похожа на ветхие шнурки. На истертый по краям шарф, неуклюже повязанный вокруг шеи. Катышки на кадыке. По крайней мере, всегда есть чем смахнуть скупую слезу или слюну.
А француз – он щеголь. В хорошем смысле слова. По манерам. Будет, наверное, учить меня общаться с женщинами, только я уже профнепригоден.
Почему от меня ушла жена? Может быть, я мало зарабатывал? Всегда кажется, что мало, когда не уверен в завтрашнем дне. Не можешь во время завтрака выпить молоко до дна. Оставляешь тапочки на ходу, разбрасываешь вещи, в стакане косточки от вишен, на диване немытые ложечки с тонкими ручками, в кармане штанов в любой момент может потечь ручка. Синие чернила на пальцах и гульфике, как у мальчишки, чесночница с заржавевшей рукояткой.
И вот теперь я буду жить с чужим человеком. К тому же с мужчиной. Хотелось кричать. Плакать, вспоминая чесночницу.
Крикнул так, что чуть не задохнулся. Рванул пуговицу напротив сердца. Вот так, должно быть, получают инфаркт. Что бы со мной было, если б не валерьянка звезд? Не мокрый пьяный холодный нос кота-луны?
Когда я вернулся, было уже три часа утра. Француз конечно же спал. В ванной комнате вокруг моей зубной щетки и бритвенного прибора куча мужского парфюма и кремов. Настоящий мини-бар из пузырьков одеколона и духов. Главное, вспомнил я железное правило, не заедать духи сахаром. Что бросалось в глаза, так это огромный огурец среди мензурок и тюбиков.
– Закусь, что ли? А француз-то, скотина, позаботился обо всем!
В собственной кровати я чувствовал себя как-то не так. Будто я дряхлый старик, потерявший сыновей на войне и совсем недавно схоронивший жену. Они раньше здесь жили – его семья.
А что же теперь – теперь он вынужден принять постояльца за определенную плату.
Блики луны, словно приколоченные прямо к обоям фотографии старушки, даже не с укоризной, а с грустью в глазах. Такова жизнь. Се ля ви.
Вырвал круглую тыкву телевизора с антенной и розеткой. С корнями. Перенес все это хозяйство на кухню, чтобы не разбудить Жана. Чтобы фотография на стене не давила, не давала о себе знать. Нужно было успокоиться.
Взял кинжал пульта, начал кромсать каналы. «Ты моя тыквочка, я тебя трахаю». Кажется, так говорят в этих случаях герои Бертолуччи. Бертолуччи с двумя че, не то, что у Че Гевары.
По ящику показывали теледебаты кандидатов. Теледебатизм, одним словом. Или, если сказать двумя словами, – политический каннибализм.
Телебаллотировались, по словам ведущей, два основных претендента. Только куда? Ага, в губернаторы, читай – охранники-наместники Кремля.
Девушка Олеся с тонкими чертами лица. Помесь птицы и кошки. Кошачьи глаза, птичьи щеки. И мужчина лет сорока с бородой под цвет серых глаз.
Девушку Олесю почему-то с первых секунд окрестили железной леди. Не знаю, почему. Кроме железной дужки очков в ней не было ничего железного, даже оправа была скорее из кошачьих когтей, глаза зеленые. Мужчину почему-то прозвали Ядерный Вадик. Наверное, из-за цвета глаз, волос и лица.
На кой ей в губернаторы Кремля? Ей бы в гувернантки ко мне, воспитывать маленьких детей. А там я, пишу стихи на чухонском, вот бы я в нее влюбился, и была б у нас лямур прямо в лодке на чухонский манер.
Девушка рассказывала о своей судьбе, давила на женский электорат. Родилась в деревне Выданье, была замужем, муж оказался пьяницей, натерпелась. Мужа за воровство – украл с завода корабль – посадили. А что делать, кто в то время не воровал?! Любовь все-таки. Любовь к большой стране и к большим кораблям. В общем, пожалела, записала ребенка на него, чтобы срок меньше дали.
Без мужа жить совсем плохо. Поехала в Данию работать гувернанткой. Увидела, как люди живут, – чем
