Об одном из них позже поведал его телохранитель Александр Коржаков:

«Как-то во время встречи на стройке он меня спрашивает:

– Александр, какие у вас часы?

Я показал.

– О, эти не подходят, нужны какие-нибудь поинтересней.

Я подхожу к коллеге из группы сопровождения и интересуюсь:

– У тебя какие часы?

– “Сейко”. А что?

Поясняю ему:

– Снимай, шеф просит.

Он отдал. И шеф тут же подарил эти часы какому-то строителю. У Ельцина, оказывается, манера была – дарить часы. Она сохранилась со свердловских времен. Жест этот предполагал исторический смысл: первый секретарь поощрял “своими” часами отличившихся тружеников почти так же, как командарм своих солдат – за боевые заслуги в Великую Отечественную. Я этот фокус с часами запомнил и потом специально носил в кармане запасной комплект. Часы же брал казенные, в горкоме».

В этом нехитром приеме – весь Ельцин. С одной стороны, вроде эмоциональный, искренний жест: не грамоту ведь дарит, не набивший оскомину вымпел; снимает часы – с собственной руки. Но с другой – все заранее продумано, просчитано, и даже комплект казенных хронометров всегда у помощника в кармане.

И ведь верили! Эдуард Россель, даже став уже свердловским губернатором, искренне продолжал считать, что золотые часы, которые Ельцин принародно застегнул у него на запястье, были передаренным подарком Брежнева. (Молодой строитель Россель пустил новый металлургический комбинат в точно указанный Ельциным срок – 19 декабря, в день рождения дорогого Леонида Ильича.)

Нечто подобное рассказывал мне один из свердловских функционеров, пожелавший остаться неизвестным.

В Свердловске остро не хватало колхозных рынков. Жители одного из городских районов много писали в обком, требовали свежих овощей и фруктов. В результате решение о строительстве рынка было принято, но когда к Ельцину пришли подписывать бумаги, он отложил их в сторону: «Пока не время».

А через несколько месяцев, приехав на встречу с жителями этого района, принялся расспрашивать: «Какие проблемы? Чем помочь?»

Граждане, понятно, начинают опять талдычить о строительстве рынка. Ельцин внимательно их выслушал и прямо на месте, «идя навстречу пожеланиям трудящихся», чуть ли не на коленке подписывает решение о строительстве. Еще и подчиненным досталось – «за нечуткое отношение к просьбам населения».

(Как похоже это на будущие его эффектные акции, типа подписанного на броне БТРа указа о прекращении чеченской войны.)

Даже из пары этих нехитрых примеров отчетливо видно, что за хваленой ельцинской экспрессивностью, импульсивной его непредсказуемостью скрывался на деле тонкий расчет. Все это – не более чем хорошо срежиссированный образ; весьма талантливый, надо заметить, ибо в те времена политтехнологов не было еще и в помине и до всего Ельцину приходилось доходить самому.

Известный академик Леонид Абалкин рассказывал мне, как увидел впервые Ельцина на идеологическом совещании году в 1984-м. Свердловский секретарь впечатлил всех присутствующих своей статью, манерами, зычным голосом. Он выступал не как другие, по шаблону, а говорил эмоционально, рублеными отточенными фразами.

«Рядом со мной сидел помощник Щербицкого – первого секретаря ЦК Украины. Как сейчас помню, он нагнулся и говорит: 'Надо же, какие секретари обкомов теперь пошли. Нам бы на Украину хоть одного такого. Вернусь – сразу же расскажу Щербицкому'».

Впрочем, для успешной карьеры нестандартности и яркости совсем и не требовалось. Для ЦК и престарелого Политбюро народная любовь значения никакого не имела. Критерии отбора – если представить, что Ельцин хотел выделиться, продвинуться наверх – заключались совсем в другом: в преданности, послушании, предсказуемости. Десятки партийных бонз на всех необъятных просторах страны жили припеваючи, не терзали себя и подчиненных, а в массы спускались лишь для того, чтобы зачитать доклад и сорвать ДПАПО (было в советской печати такое стенографическое сокращение: «долгие, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию»).

Думаю, в этом и заключается феномен Ельцина. Ему постоянно нужно было брать новые высоты.

Высшее удовлетворение для него – победа над самим собой. Ельцин сознательно ищет самые трудные участки, лезет напролом, ставит всевозможные эксперименты.

Так было и в детстве, и в юности, когда, отправляясь в поход, он специально выбирал маршруты потруднее, а потом выводил заплутавших и оголодавших спутников из тайги. Когда за год осваивал он двенадцать рабочих специальностей, залезал в разгар бури на башенный кран и отгонял перед носом мчавшегося поезда застрявшую на переезде машину с бетоном.[1]

Может быть, сам того не подозревая, он все время боролся с собственным комплексом неполноценности, намертво вбитым в него отцовским ремнем. Потому-то все свои подвиги Борис Николаевич неизменно совершает на публике. Подобно мифическому Антею, черпавшему свои силы из земли, Ельцин заряжается энергией от зрителей. Без них – он просто недвижим.

Та же злополучная граната, оторвавшая у него пару пальцев, украдена была из воинской части на глазах у восторженных приятелей, а потом, под их же зачарованными взглядами, начала разбираться. А первый в его жизни публичный бунт во время выпускного? Если бы не массовое скопление школьников, родителей и учителей, бьюсь об заклад, никакого демарша не случилось бы.

Теперь же зрителей у него – хоть пруд пруди: без малого четыре с половиной миллиона…

Годы ельцинского правления ознаменовались в Свердловске проведением множества шумных