Из воронкообразных отверстий в потолке, выложенных тысячами бирюзовых камешков, доносился далекий рев любвеобильных коров, а невидимый многоголосый пчелиный хор, который напоминал завывание горячих ветров и гудел душераздирающим хоралом, наводил ужас еще больший, чем песнопения в храме Карнака.
Оба жреца, оставившие Хатшепсут у входа, теперь уже в ритуальных леопардовых шкурах, выступили перед ней и, встав по бокам, повели к массивному жертвенному столу, по краю которого был выбит желоб для стока крови шириной в палец. Двое рабов вынесли двух связанных белых петухов, ударом топора отрубили им головы и бросили дергающиеся, истекающие кровью тушки на жертвенник. Везермонт при этом забормотал:
— О, живой Апис, великий дух, высокий глашатай Птаха из Мемфиса, прими сию мужскую кровь от несчастной дочери Амона, озаряющей своей красотой Обе страны. Дай ее телу расцвести новым Гором подобно цветку лотоса на священном озере.
Лишенную воли Хатшепсут, у которой перед глазами стояла лишь одна цель, подвели к чучелу коровы с увитыми цветными лентами рогами. Одним умелым движением жрецы разъяли чучело животного на две половины, потом освободили царицу от одежд и засунули в корову, которую тут же сомкнули.
Топая, бия копытами, пышущий яростью Апис приближался. Божественный бык с трудом преодолевал скольжение по гладкому полу. Его черная шкура отливала багрянцем подобно западному Нилу, где солнце склоняется к горизонту. Меж его рогов сиял золотой солнечный диск, огромный, как колесо боевой колесницы; на спине его уходили ввысь острые крылья небесного коршуна. На мгновение дикий бык застыл, обнюхал корову раздувающимися ноздрями, а потом принялся за свою жертву так, что земля задрожала.
Жрецы молились.
Вроде бы обстоятельства складывались удачно. Тети покинул свое жилище ранним утром, и черная рабыня спустилась в подвал, где целитель проводил свои научные опыты. Дрожащей рукой осветила она стены, где в многочисленных нишах стояли склянки, миски, горшки — одни были снабжены загадочными надписями и цифрами, другие были беспорядочно нагромождены, как жертвенные дары в храме Амона. Но не они интересовали рабыню, а черный ларь, запечатанный золотыми магическими узлами, символами колдовской силы.
В этом ларе, как выведала Нгата, Тети хранил кровь Ра и ее составные части. Нгата знала, как открыть ларь. Она коснулась верхних узлов-иероглифов по обеим сторонам, и, словно по волшебству, раздался металлический щелчок — тяжелые створки сами собой раскрылись.
Нгата закрыла глаза рукой — так ослепил ее жидкий свет в темноте подвала. Как будто завороженная, она не могла оторвать взгляд от стеклянных колб с их желтовато-зеленым содержимым. О, кровь сокологолового Ра! Что за жуткую тайну скрывает это свечение? Черная рабыня почувствовала, как пульсирует кровь в ее жилах. Правильно ли она поступает, похищая у мага его тайное открытие? Смогут ли жрецы защитить ее от преследований Тети? Что будет делать Хапусенеб с кровью Ра? У Нгаты не нашлось ответа ни на один из этих вопросов. Больше всего на свете ей хотелось убежать. Лучше бы она стала рабыней какого-нибудь крестьянина на берегу, пасла бы коз или молола зерно! Но — женщина знала это наверняка — от цепких рук жрецов Амона ей нигде не спрятаться.
Поэтому Нгата, дрожа всем телом, схватила светящийся сосуд. Он оказался холодным. Нгата не ожидала такого леденящего холода. Теперь, держа сосуд обеими руками, она поняла, что его содержимое искусственного происхождения. Это не кровь Ра, а зло, созданное человеком! Да, жрецы должны проникнуть в его тайну!
Нгата осторожно опустила запечатанную склянку на дно корзины, заперла ларь и с крайней предосторожностью, дабы не разбить добычу, начала подниматься по каменной лестнице к свету дня.
На том месте, где лестница выводила из глубины подвала в жилище, ее поджидала царская кобра с раздутыми щитками. Зрачки Нгаты расширились, словно черные плоды белладонны в месяце паини. Ее ужас был велик, но тем не менее она приблизила свои глаза на ладонь к раскачивающейся бестии и безвольно повторяла ее малейшее колебание.
Тети на вытянутой руке держал кобру железной хваткой, чуть пониже раздутой шеи, и без труда поднимал рептилию толщиной с руку все выше. Нгата повторила и это движение, и как бы маг ни раскачивал змею, взгляд рабыни по-прежнему был прикован к голове кобры.
— О нет! — упоенный собственной властью воскликнул целитель. — О нет, так легко Тети не проведешь! — Он ускорил раскачивание змеи, с восторгом наблюдая, как Нгата под воздействием гипноза становится слепым орудием в его руках. — Ты слышишь мой голос?
— Я слышу твой голос, — словно издалека последовал тихий ответ.
— Ты будешь мне повиноваться!
— Я буду тебе повиноваться.
— Ты отнесешь кровь Ра в храм, жрецам Амона. Там вынешь склянку из корзины и сломаешь печать.
— А потом? — внезапно спросила Нгата. — Что потом?
— Больше ты не станешь задавать вопросов, а исполнишь все, что я приказал. Моя воля постоянно с тобой и следит за каждым твоим шагом. А теперь иди!
Маг осторожно убрал змею от лица рабыни, и Нгата бросилась со всех ног выполнять поручение.
— Так легко Тети не проведешь! — крикнул он вслед рабыне, и весь дом, как и прежде, сотрясся от зловещего громогласного смеха.
В Долине Обезьян, к западу от Нила, Инени и Сененмут сидели на валуне и наблюдали за ходом работ у противоположной скалы. Корзины строительного мусора с методичной регулярностью высыпались из пролома, зияющего на срединной высоте.
Инени благосклонно кивал.
— Рано или поздно найдут гробницы Менеса и Джосера, Аменемхета и Сесостриса, но усыпальница главной царской жены Хатшепсут останется сокрытой на все времена. И все благодаря твоему искусству, Сененмут.
Юноша засмеялся.
— В том, чтобы на такой высоте пробить вход в гробницу, никакого искусства нет, тут скорее нужна дерзость. И это ты научил меня быть дерзким. Посвящая меня в тайны архитектуры, ты говорил, что камень надо любить, как женщину, и тогда он поддастся тебе. Ты был прав. Я люблю гранит с порогов Нила, люблю мрамор из Тира и песчаник в Долине Обезьян — и ни один камень не может противиться моей воле.
— Твоя воля сильна, как у быка.
— Она может передвигать горы подобно Хеопсу — да живет он вечно! — который возвел гору в пустыне выше, чем горная цепь на востоке.
— Хеопс был Любимцем богов, он правил дольше, чем отец и дед Хатшепсут!
— Да будет угодно Осирису, и я построю царице гробницу глубже и прекраснее всего, что до сей поры было создано руками человека.
— Я нисколько не сомневаюсь в этом, Сененмут. Ты любишь царицу?
Сененмут молчал. Он не ожидал столь прямого вопроса учителя и теперь смущенно водил ногой по песку, будто искал нужные слова. Инени, не дождавшись ответа, продолжил:
— Я говорю не о той любви, какой каждый египтянин любит свою царицу, супругу Амона из Карнака. Ты любишь ее, как мужчина женщину.
Сененмут все еще не находил слов. Инени воздел руки и засмеялся:
— Я старый человек и служу уже третьему царю. Мне ты можешь довериться. Глаза у меня при себе. Когда во время Ахета ты начал строительство, день и ночь сравнялись, так что последний луч спускающегося Ра упал как раз на вход, словно хотел поцеловать госпожу усыпальницы. И так будет повторяться каждый раз во время Половодья, год за годом, миллионы лет, ибо Ра в небесном океане никогда не меняет путь своей золотой барки. Только любящий мог измыслить такое деяние!
— Разве это преступление, если подданный любит свою царицу? — малодушно осведомился Сененмут.
