— Так, значит, Сененмут!
Хатшепсут молчала.
— Признайся, ты ведь любишь этого Сененмута!
— Он променял меня на простую солдатскую потаскуху! Меня, царицу!
Сат-Ра погладила Хатшепсут по голове.
— В постели нет цариц. В постели ты всего лишь женщина со своими слабыми и сильными сторонами, с достоинствами и недостатками.
И Хатшепсут вдруг почувствовала себя маленькой беззащитной девочкой. Разрыдавшись, она упала на грудь кормилице, как всегда делала, когда была ребенком.
— Надо сказать Сененмуту, — всхлипывала царица, — надо сказать ему об этом. Он сейчас в каменоломнях у порогов Нила. — Ее тело снова содрогнулось от рыданий.
— Но ведь ты не знаешь наверняка, он ли отец ребенка. А может, это все-таки Тутмос?
Хатшепсут воскликнула:
— Да пойми ты, я чувствую, чувствую это!
Сат-Ра немного помолчала, а потом сдержанно заметила:
— Сененмут здесь, в Фивах.
Царица затаила дыхание.
— Тутмос повелел ему явиться. Он желает взять его в поход против азиатов.
— Но Сененмут не обучен быть воином! Его орудия — мелок и отвес, с ними он обходится ловчее, чем с копьем и кинжалом!
Сат-Ра смущенно отвела глаза.
Тут Хатшепсут вскочила, подобрала подол длинного калазириса с множеством складок и побежала через тускло освещенную колоннаду к покоям царя.
Тутмос сидел за мраморным столом, на котором были разложены карты и свитки папируса. Здесь же находились визирь Сенземаб, начальник войск Птаххотеп, управитель дома Минхотеп и писец Неферабет.
— Война — дело мужчин, — изрек фараон, увидев запыхавшуюся Хатшепсут. — И женщине здесь не место.
— Однако мужчины, которых ты ведешь в поход, все еще дело женщин, — надменно возразила царица супругу и жестом велела советникам оставить их наедине. Склонившись, вельможи удалились.
— Ты приказал Сененмуту явиться из каменоломни, — запальчиво начала она. — Зачем?
Тутмос заглянул в глаза Хатшепсут, пылавшие яростью, и решимость, с которой он встретил ее, растаяла.
— Мне требуются лучшие лучники царства в войне против азиатов.
— Сененмут не лучник! Он учится на архитектора и когда-нибудь возведет храм во славу бога.
— Он убил твою служанку одной стрелой.
Молодая царица подступила вплотную к фараону и в бешенстве прошипела:
— Сам Амон возвестил, что это было несчастным случаем. А ты, как посмотрю, пренебрегаешь даже священной волей отца фараонов Амона!
Тутмос вздрогнул. А Хатшепсут продолжала:
— Для тебя важнее дешевая месть человеку, который тебе ничего не сделал.
— Он отнял у меня жену!
— Отнять можно то, чем владеешь, но ты мне не хозяин. Ты знаешь не хуже меня, что брачными узами нас связала лишь воля отца, да живет он вечно, чтобы сохранилась кровь солнца. — Сказав это, она повернулась и уже на ходу бросила: — Даже не думай брать Сененмута в военный поход против азиатов! Это тебе говорит Хатшепсут, возлюбленная Амона!
— Что ты видишь? — напористо вопрошал Тети, обхватив черную рабыню за плечи.
Волхв, подталкивая, заставил Нгату идти вперед по своей затемненной лаборатории, во всех углах которой бурлило и клокотало, как на южных порогах Нила.
— Что ты видишь, Нгата?
— Ничего, господин, — растерянно отвечала рабыня. — Ничего не вижу, здесь темно.
— Хорошо. А теперь будь внимательна. Очень внимательна!
В полумраке послышался звон стекла, стук капель о донышко, и вдруг один из стеклянных сосудов засветился — сначала едва заметно, потом все сильнее и сильнее, будто разгорался масляный светильник.
— Что ты видишь? — снова спросил Тети.
— Горит светильник.
— Где ты видишь светильник?
— Там.
— Если это масляный светильник, покажи мне пламя!
Нгата подошла ближе к сияющему стеклу.
— Нгата не видит огонь. Сосуд светится сам.
— Правильно, Нгата. Жидкость в сосуде светится сама по себе, так же ярко, как Ра над горизонтом.
— Ты колдун, господин, — боязливо произнесла нубийка и отступила на два шага.
Но Тети пододвинул к ней второй стеклянный сосуд с зеленоватой жидкостью, затем взял чашу и накапал оттуда несколько капель другой жидкости. Как только они смешались с содержимым сосуда, он тут же начал светиться; и чем больше Тети подливал из чаши, тем сильнее светился сосуд.
— Здесь нет никакого колдовства, — возликовал Тети. — Это наука! Это жидкий свет. Я назову его кровью Ра.
Раз за разом волхв повторял свой опыт, и всякий раз он удавался. Сосуды начинали излучать свет один за другим.
— Ночи конец, теперь будет вечный день. И сделал это открытие я, Тети.
— Это неправильно, господин! — робко возразила Нгата, глядя на гениальную находку мага. — Если бы боги хотели, чтобы день длился вечно, они не создали бы ночь.
— Ночь — это зло! — возбужденно воскликнул Тети. — Зло, снова и снова подчиняющее себе человека. Но если я подчиню его себе, тогда вся земная власть будет принадлежать мне! Тогда я буду могущественнее мудрого визиря Сенземаба, да что там, могущественнее фараона Тутмоса! Тогда я стану Амоном!
С этими словами он взял светящийся сосуд и, держа его в вытянутой руке, медленно вылил содержимое на каменный пол. Жидкость сразу же зажурчала, зашипела, и во все стороны полетели раскаленные искры, как в кузнечном горне оружейника Онтепа. На камнях образовалась лужица, от которой к потолку поднялся зеленоватый мерцающий луч, подобный тем, что посылают серебряные зеркала во дворце фараона. Беспокойно подрагивая, как по вечерам цветки папируса на ветру, жидкий свет, подчиняясь силе тяжести, нашел себе путь к зазорам меж камней. Растекаясь по всем направлениям, он рисовал жутковатую сеть из больших и маленьких прямоугольников. Казалось, пол превратился в ночное небо богини Нут, порой в долине Нила усеянное горящими, мерцающими звездными фигурами.
Нгата опустилась на колени, прижала лоб и ладони к холодному камню. Страх перед неведомым, запретным, кощунственным заставлял ее импульсивно вздрагивать, будто от ударов плети хозяина.
— Боги накажут тебя и разрежут твое тело на куски, как Осириса! — всхлипывала рабыня. — Они не допустят, чтобы ты использовал во зло их дары!
Словно в трансе, Тети выливал жидкость на пол, сосуд за сосудом, и Нгата, испугавшись, что пылающая вода сожжет ее заживо, вскочила и обратилась в бегство, подобно зайцу на плодородных полях.
Изо рта чародея вырвался жуткий смех, который всегда повергал Нгату в трепет, потому что звучал он так же нечеловечески, как пронзительные вопли женщин, распевающих в храме Амона в Карнаке. Последний светящийся сосуд Тети не опорожнил, а схватив его, выскочил с ним из дома, и долго еще над Фивами, окутанными вечерними сумерками, разносился ужасающий хохот.
