В кругу сидит еще одна маленькая группа: и мужчины, и женщины. Молчание прерывает маленькая негритянка. «Не забывайте: то, что вы услышали в группе, конфиденциально, и это нельзя повторять за ее пределами. Все остается внутри группы. Итак, кто расскажет нам свою историю? Посмотрим…» Она обводит глазами семерых молодых негров и негритянок и одного белого — меня. «Дара, расскажешь?» Я наклоняюсь ближе. Дара начинает говорить. Она запинается, потому что это трудно. «Я выросла в Бронксе и жила с родителями». Она держит левую руку у лица, иногда прикрывая ладонью глаз; ее черная кожа отражает паркеровский свет. Как видно, она живо представила себе мать и отца и оказалась в прошлом, что ее шокировало. Вдруг все стало как тогда, и она почувствовала себя маленькой девочкой. Все ее слушают. «У меня была сестра». Перед ней ясно встает образ сестры. «И мать, и отец были алкоголиками. Они не обращали на меня внимания. Я ходила в школу и сидела в классе одна, а дома со мной не разговаривали. Они пили. И понемногу я тоже начала пить. Воровала спиртное. Потом я стала пить в школе. А потом в первый раз записалась на лечение. Я была в какой-то больнице. — Дара тяжело задышала от неприятных воспоминаний. — И я достала таблетки. — Тут она останавливается, наверное, потому что вспоминать больно, но я не уверен. Драматизм нарастает. — И я все выпила. Я хотела покончить с собой. Когда я пришла в себя, таблетки выкачивали у меня из живота. Так было два раза». Группа молчит Почти все смотрят на пол, некоторые — на свои руки. Через какое-то время вступает психолог: «А теперь можно поговорить о рассказе Дары, кто хочет?» Поднимается рука. «Руку поднимать не обязательно». — «Я Тайлер, наркоман, употребляю крэк». Все хором: «Привет, Тайлер!» — «Я не услышал ничего о родителях, ты ничего не сказала. Ты поговорила об этом с родителями?» Дара напрягается и качает головой. Кто-то объявляет: «Она говорит — нет». Поднимает руку Карл. «Привет, меня зовут Карл, я алкоголик и кокаинист. Дара, твоя история на меня очень подействовала. Я думаю, что самое серьезное — твоя попытка самоубийства». Дара кривится и начинает плакать. «Два раза? — уточняет Карл. — Сколько раз?» Дара говорит: «Два…» И заливается слезами. Вмешивается психолог: «Ничего, ничего». Наступает тишина, и вся группа смотрит, как у Дары по щекам текут слезы. Некоторые плачут вместе с ней.
Взгляд психолога останавливается на пожилом человеке в фермерском комбинезоне.
«Никита, ты не мог бы с нами поделиться?» Никита поерзал, мотнул головой и начал: «О, у меня есть секреты. Во-первых, она не знала о свиньях. Только о свиньях, а все остальное знала. Но почему она не знала об этих замечательных, большущих, кругло плечих свиньях, должна быть причина. Она не хотела их видеть. И еще она не хотела видеть мою маленькую и глупую проблему. Мне иногда кажется, что для нее свиньи были физическим или пространственным воплощением моего неблагоразумия. Мы все были фермерами под Минском и знались только с фермерами. С фермерами, их женами и детишками. И во всех книгах и фильмах, что у нас есть, были одни только фермеры. Нам их давали бесштатно, то есть бесплатно. Все, что у нас было, нам давали. Ты свои получил? Ты получил свои на прошлой неделе? А тебе дают? Мы только об этом говорили. И ничего не подозревали. Но вдруг свиньи и канарейки ушли погулять — то есть умерли. Я поехал в Минск поискать им замену. А по дороге увидел девушку, которая пела своим свиньям, и застыл на месте. В первый раз я увидел девушку-не фермершу. Да, не фермершу. Она им пела, а я стоял по косточки в пруду, где плавали детективные журналы. О да, скажу я вам, у меня есть секреты. Да, есть. — Никита из Минска начал раскачиваться взад-вперед. — Ну, я с ней познакомился, да. Иона не была фермершей. Она совсем так не выглядела, была совсем не такая, как остальные. Нет, не такая. И, ну, сэр, это стало большой проблемой, у меня были проблемы, потому что, хоть я и думал, что я отъехал далеко и могу с ней что-то иметь, я оказался недостаточно далеко, потому что меня застукали. Застукали фермеры, соседи. Они увидели меня с девушкой — не фермершей и здорово разозлились. О, скажу я вам, у меня были проблемы, да, были».
Наступила тишина. Потом Блейк сам, без приглашения и подталкивания, начал рассказывать о себе.
«Когда мне было пять лет, отец научил меня играть на гитаре. Он играл в блюз-группе и еще в одной группе на бутылках и стиральных досках, а я сидел в сторонке и играл вместе с ним и постепенно научился играть очень здорово. Да, сейчас я бы не сказал, что „здорово“, но тогда, рядом с отцом, я был очень уверен в себе. Ладно. Однажды мы пошли нареку, на север Стабтауна — он часто туда ходил, — и стали вместе играть. На берегу лежали круглые блестящие камушки, которые можно было кидать по воде. И еще там было очень глубоко. Отец встал на них и, потому что выпил, поскользнулся на скользких камушках и ушел под воду вместе с гитарой. Проблема была в том, что он здорово играл на гитаре, но так и не научился плавать. Я тоже плавать неумел, вот я и стоял на берегу и смотрел, как он уходит в глубокую и грязную воду. Его медленно отнесло от берега и стало затягивать глубже. Гитара все еще висела у него на шее, и воздух из корпуса выходил вокруг него пузырями, словно его варят в кипятке. На лице у него было написано: я попался. А попался он оттого, что не научился плавать. Наконец из бурой воды торчал только гриф гитары, и, я помню, последней пропала его рука на грифе. Он застыл в панике и не мог шевельнуть даже пальцем. Рука осталась в положении для аккорда D. Я помню этот аккорд. И до сих пор не могу играть в этой тональности. Столько лет я играю, столько пластинок, столько концертов-но никогда не брал аккорд D».
Свет Алана Паркера льется из окон и окутывает Блейка, который сидит среди пациентов, пытающихся понять, почему же они оказались в таком дерьме, что же заставило их туда залезть. Постепенно свет заливает весь кадр, и кажется, что экран сейчас загорится. И тут вы видите на пленке пыль и царапины. Вы вошли в другое измерение фильма: «Да это же просто поцарапанная пленка, которую проектор проматывает со скоростью двадцать четыре кадра в секунду».
Годар говорил, что кино — это правда двадцать четыре раза в секунду. Правда-правда-правда- правда-правда… Похоже на шум проектора. Да, этот старый гений кинематографа, рок-звезда, швейцарский часовщик разбирался в реальности.
Во вторник звонит Джек: нам нужно встретиться и поговорить.
— Самое время.
Он хочет поговорить о самом времени, но сначала задает мне несколько вопросов. Об экспонометре, который, по его словам, он держит в руке. Как им пользоваться. Значит, он по-прежнему все делает сам.
Я пытаюсь в меру своих способностей объяснить ему, как пользоваться экспонометром.
Он бормочет:
— Под Лас-Вегасом строят памятник Феликсу Арройо. Амфитеатр, который хотят назвать в его честь. Обязательно приходи. Будем тебя ждать.
Через часа два я сажусь в свой белый «шевроле» со светло-голубым салоном. Обивка очень быстро портится. Когда я сижу за рулем, отслоившиеся куски сиденья трутся о ногу, царапают меня грубыми голыми швами. Мое сиденье похоже на развороченный труп животного. В нем зияет огромная дыра. Если присмотреться, можно увидеть пружины внутри сиденья. Еще там есть всякие мелочи, которые я туда специально роняю, потому что хочу от них избавиться — если они надоели или мешают. Больше я их не вижу, да и не пытаюсь увидеть. Не хочу.
У меня там уже, наверное, скопился настоящий клад. Засовываю руку в дыру, чтобы проверить, что там за клад. Нахожу португальское эскудо, плоскую серую монету. Что бы это значило? Я никогда не был в Португалии. Может, я купил эту машину у португальца? У нас эта плоская монета почти ничего не стоит. Кладу ее обратно в дыру.
Вытаскиваю маленький квадратный снимок двенадцатилетней девочки; она смотрит прямо на меня и улыбается. На зубах у нее пластинка. Половину фотографии покрывает радужный жирный отпечаток. Я спешу засунуть снимок обратно, потому что не знаю, что это за девочка.
У меня постоянно такие мысли. Раньше это очень доставало всех, кто со мной работал.
Я вылез из машины и иду к дому Джека и Мэтта. Солнце прорвало плотные тучи и слепит глаза, отражаясь от мокрой дорожки.
Пока я сижу у них, мы забываем о времени, потому что в путешествии между измерениями время практически не имеет значения. Как видно, в других измерениях времени нет.
Джек и Мэтт делают ошибки или специально, или потому, что только учатся путешествовать по измерениям и еще не получили разрешение на вылет или как еще там эта ерунда называется.
— Ошибки со временем случаются довольно часто, — заверяют меня они. Это выводит меня из равновесия. Я нервничаю, как будто перелетел через несколько часовых поясов и теперь страдаю от нарушения биоритмов. И все-таки я слушаю, что они мне говорят.
