– Храни свою тайну. Я не любопытен. Ты не вел бы себя так, если бы замышлял что-то недоброе. Я верю тебе.

Греки отвергли меня, латинянин протянул мне руку. Он понимал меня лучше, чем византийцы. Джованни Джустиниани…

Я получил скакуна и доспехи. Первые дни Джустиниани испытывал меня и мои способности. Мне приходилось сопровождать генуэзца во время осмотра стен и занятий с необученными новобранцами – греческими ремесленниками и молодыми монахами, Джустиниани качал своей бычьей головой и смеялся, глядя на них.

Генуэзец совещался с императором, с Францем, шкиперами венецианских судов и кораблей с греческих островов, с подестой Перы и венецианским посланником.

Разговор с каждым был неспешным и исчерпывающим; Джустиниани рассказывал своим собеседникам множество историй о военных походах и осадах, в которых участвовал. Он прокладывал себе путь сквозь зависть, неприязнь и пересуды, словно большой тяжелый корабль. Ему верят. Ему нельзя не верить. Он – тот краеугольный камень, тот фундамент, на котором – как все лучше видно с каждым днем – держится оборона города. Он пьет очень много вина, в два глотка осушая самый огромный кубок. И то, что он так много пьет, можно заметить лишь по небольшим припухлостям под блестящими глазами генуэзца.

Его неспешность и бесконечная болтовня, за которыми он прячет свой опыт, мудрость и знание людей, сначала раздражали меня. Но потом я стал видеть дела и события его бычьими глазами навыкате. И теперь мне словно открылся придуманный искусным математиком механизм, который работает с писком и визгом, мучительно скрежеща шестернями, но действует четко и без сбоев, все подчиняя одной цели – так, что каждая деталь поддерживает и приводит в движение все остальные.

Я не могу не восхищаться этим человеком – точно так же, как восхищаются им его люди, готовые слепо исполнять любое его распоряжение, не сомневаясь, что ни один из его приказов не может быть бессмысленным.

Не бессмысленно тут и мое присутствие. Я рассказал Джустиниани о подготовке янычаров, о порядках в их войске, об их вооружении и боевых приемах. Рассказал о характере султана Мехмеда, о его окружении, о сторонниках войны и сторонниках мира в султанском дворце, о пропасти, пролегшей между старыми и молодыми после смерти султана Мурада, пропасти, которую Мехмед сознательно расширяет и углубляет, чтобы подорвать позиции Халиля и лишить его звания великого визиря.

Мехмед не может забыть, как еще мальчиком в возрасте двенадцати и четырнадцати лет, два раза вынужден был уйти с трона, на котором не имел сил удержаться, хотя отец добровольно передал сыну власть, – рассказывал я. – Это объясняет горячность Мехмеда, его фанатизм и непомерное тщеславие. Первый раз, когда рать крестоносцев-христиан неожиданно подошла к Варне, он в Адрианополе не выдержал: плакал, кричал, бился от страха в конвульсиях и, наконец, спрятался в гареме. Так говорят. И если бы старый султан Мурад не вернулся из Магнезии и не раздобыл буквально из-под земли нового войска, турецкое государство было бы уничтожено.

Во второй раз, – продолжал я, – взбунтовались его собственные люди, закаленные в боях ветераны. Янычары отказались повиноваться худенькому нервному мальчику, который явно не годился на то, чтобы вести их на войну. Они разграбили и сожгли базар в Адрианополе. Мехмеду снова пришлось бы искать спасения в неприкосновенном гареме. Халиль по собственной воле послал за Мурадом. Этого Мехмед никогда не смог простить великому визирю.

Ты не знаешь Мехмеда, – проговорил я, повторяя то, что уже столько раз напрасно твердил другим. – Из уязвленного мальчишеского самолюбия может вырасти сила, которая сокрушит королевства. Помни, что случилось с ним два раза. С тех пор Мехмед многому научился. Его тщеславие не имеет границ. Чтобы забыть тот позор, который он пережил, Мехмед должен теперь затмить своих предков. И одна из ступеней к славе – взятие Константинополя. Мехмед начал готовиться к завоеванию этого города уже много лет назад, не давая покоя своему телу и отдыха – глазам. Еще при жизни своего отца он уже знал по картам каждый выступ на наших стенах и мог по памяти нарисовать любую башню. Он сумеет двигаться по улицам Константинополя с завязанными глазами. Я слышал, что он был тут когда-то еще подростком и, переодетый, бродил по городу. Он ведь говорит по-гречески, и ему известны обычаи и молитвы христиан.

Нет, ты не знаешь Мехмеда, – повторил я в который уже раз. – Ему только двадцать два года, но уже в день смерти своего отца он не был наивным юнцом. Эмир Карамании, конечно, тут же поднял мятеж, как водится в таких случаях, и рискнул захватить парочку турецких провинций в Азии. Он же был родственником Мехмеда. Тот собрал войско и через две недели подошел со своими янычарами к границам Карамании. Эмир счел за лучшее сдаться, выехал с большой свитой навстречу Мехмеду и, смеясь, сообщил, что только пошутил, чтобы испытать молодого султана. А Мехмед уже прекрасно умел скрывать свои чувства. Этим искусством он овладел блестяще! И теперь уже не совершает опрометчивых поступков. Он способен бесноваться от ярости. Но делает это продуманно, сознательно – и таким образом, чтобы его гнев произвел на противника как можно более сильное впечатление. Мехмед – лицедей, равного которому я еще не видел.

Мои слова явно заставили Джустиниани задуматься. Он наверняка уже раньше знал большую часть того, что я ему рассказал, но никогда не слышал этого от очевидца.

– А янычары? – спросил генуэзец после небольшой паузы. – Меня интересуют не простые солдаты, а военачальники.

– Янычары, конечно, жаждут войны, – объяснил я. – Ведь это же единственное ремесло, которому они обучены. Это – сыновья крестьян, воспитанные как мусульмане. Они не имеют права жениться и покидать свои казармы, им не разрешается даже заниматься каким-нибудь другим делом. Разумеется, они были страшно злы, когда эмир Карамании покорился султану, и война, на которую они так рассчитывали, не разразилась. Мехмед позволил им подебоширить и попинать ногами походные котлы. Сам он скрылся в своем шатре и не выходил оттуда целых три дня. Какие-то купцы продали ему рабыню-гречанку, похищенную с одного из островов. Это была восемнадцатилетняя девушка, прекрасная как день. Ее звали Ирэна. Султан провел с ней трое суток, никому не показываясь. Янычары, столпившись перед шатром, орали и осыпали Мехмеда оскорблениями. Им не нужен был повелитель, который предпочел войне любовные утехи и даже перестал совершать намаз, не в силах оторваться от своей рабыни. Сотники уже не могли справиться с разъяренными янычарами. А, может, и не хотели их усмирять…

– Я слышал эту историю, – перебил меня Джустиниани. – Она свидетельствует лишь о жестокости и импульсивности Мехмеда.

– О жестокости – да, но не об импульсивности, – откликнулся я. – Это был хладнокровно продуманный жест великого лицедея. Когда взбешенные янычары уже перевернули в слепой ярости все свои котлы, он наконец вышел из шатра с розой в руке и припухшими от сна глазами; в каждом его движении сквозили юношеское смущение и неловкость – и все это была игра… Янычары покатились со смеху, взглянув на него; они начали швырять в Мехмеда комьями земли и конским пометом, внимательно, впрочем, следя, чтобы не попасть в султана; при этом янычары вопили: «Что ты за властитель, если сменил меч на розу?!» А Мехмед крикнул им в ответ: «Ах, братья, братья, вы не ведаете, что говорите. Если бы вы только видели ее, вы бы меня не осуждали!» Янычаров эти слова лишь распалили еще больше, и они стали орать: «Покажи нам свою гречанку, покажи нам ее, и, может, мы тогда тебе поверим!» Мехмед лениво зевнул, вернулся в шатер и выволок оттуда полумертвую от страха и стыда девушку, почти нагую и пытавшуюся в смущении закрыть лицо руками.

Я никогда не забуду этой картины, – продолжал я свой рассказ. – Сотни выбритых черепов, каждый из которых украшала лишь единственная прядь волос… Свои войлочные шапки янычары побросали на землю и растоптали ногами. Чувственное лицо и горящие желтым огнем хищные глаза Мехмеда. Девушка, прекрасная, как весна в Карамании. Мехмед силой отвел ее руки от лица и сорвал с нее остатки одежды, после чего толкнул гречанку к янычарам. Те даже попятились, ослепленные красотой ее лица и белоснежным совершенством ее тела. «Наглядитесь досыта! – крикнул Мехмед. – Наглядитесь – и признайте, что она достойна любви султана». Потом лицо его потемнело от гнева, он отбросил розу и приказал: «Принесите мой меч!» Девушка стояла на коленях, низко опустив голову и прикрывая свою наготу руками. Мехмед, взяв меч, схватил ее за волосы и одним взмахом отсек ей голову – так, что кровь брызнула на стоявших вокруг янычар. Не в силах поверить собственным глазам, воины закричали от ужаса. А потом