Вскоре она встала и, понурив голову, отерла рукавом слезы с лица. Хариклея села и удивленно уставилась на нас.

– Я забыла сандалии, – бесцветным голосом сказала Анна и потянулась за ними. Я поставил на них ногу. Ее стопы кровоточили, и я отвел от них взгляд.

– Подожди, – произнес я. – Мы должны поговорить об этом поподробнее. Ты меня знаешь – но не знаешь обо мне всего и никогда не узнаешь. Я имею право не верить людям – даже тебе.

– Я сама выбрала свою судьбу, – ответила она сквозь стиснутые зубы, пытаясь вытащить из-под моей ноги сандалии. – Я, глупая, сама выбрала такую судьбу. Вообразила, что ты меня любишь.

Я взял лицо Анны в ладони и заставил ее поднять голову, хотя женщина и вырывалась из моих рук. Она была сильнее, чем я думал, но я все же вынудил ее повернуться ко мне. Анна закрыла глаза, чтобы не видеть меня. Так люто ненавидела она меня в этот момент. Наверное, плюнула бы мне в лицо, если бы не была хорошо воспитана.

– Мы должны как следует во всем разобраться, – повторил я. – Итак, ты мне не доверяешь, Анна Нотар?

Она в бессилии зашипела на меня. Из глаз ее хлынули слезы и медленно заструились по щекам. Но она сумела проговорить:

– Как же я могу доверять тебе, если ты не доверяешь мне? Никогда такого от тебя не ожидала!

– А зачем ты только что рассказывала мне все эти вещи? – вскричал я. – Возможно, твой отец и не говорил твоими устами. Я беру свои слова обратно и прошу за них прощения. Но тогда получается, что ты подозреваешь в глубине души, будто я все-таки состою на службе у султана? Думаешь так же, как твой отец. И как считают все вокруг. Кроме Джустиниани, который мудрее всех вас. Иначе бы ты этого не сказала. Хотела меня испытать?

Анна немного смягчилась.

– Я просто поделилась с тобой своими сомнениями, – ответила она. – Хотела разобраться в собственных чувствах. А может, и узнать, как ты сам смотришь на то, что творится вокруг. Я сделала это без всякой задней мысли. Просто повторила то, что говорят люди. А людям рот не заткнешь – даже если бы тебе этого и хотелось.

Я отпустил ее. Уже жалел о своей резкости. Анна нагнулась за сандалиями.

– Этой болтовне надо положить конец, – решительно заявил я. – Тот, кто ведет такие разговоры, – предатель, даже если сам этого не сознает. Такие настроения лишь на руку султану. Ему неведомо милосердие. Не сомневаюсь, что он не скупится на посулы и обещания, о которых по его повелению рассказывают на каждом углу его посланцы.

Мехмед не собирается выполнять никаких клятв, которые расходились бы с его намерениями. Единственное, что он уважает, – это смелость. Уступчивость он считает лишь трусостью, а слабым и робким нет места в его державе. Тот, кто говорит о том, чтобы сдаться на милость султана, и возлагает на него какие-то надежды, сам роет себе могилу.

– Неужели ты не понимаешь, любимая, – вскричал я, тряся eе за плечи, – что он собирается сделать из Константинополя свою столицу, турецкий город, и превратить храмы в мечети?! В его Константинополе не будет места грекам – ну, если только рабам. И потому ему надо полностью уничтожить греческое государство. Именно этого он и хочет. И не остановится на полпути… Да и зачем ему останавливаться? Он хочет быть властелином Востока и Запада. Поэтому у нас нет иного выхода, как только сражаться, сражаться до последней капли крови, сражаться, даже если борьба наша совершенно безнадежна. Если тысячелетняя империя должна погибнуть, так пусть хоть погибнет с честью. Это – единственная правда. Лучше матерям в этом городе разбить детям головы о камни, чем рассуждать о сдаче Константинополя. Тот, кто склонит голову перед султаном, положит ее на плаху, будь он богат или беден. Поверь мне, любимая, поверь мне. Я знаю султана Мехмеда. Потому и предпочитаю искать смерти у вас – но только не идти за ним. Я не хочу пережить греческий Константинополь.

Анна покачала головой. Слезы унижения и гнева все еще блестели в ее карих глазах. Ее щеки пылали. Она была похожа на девочку, которую незаслуженно высек строгий наставник.

– Я тебе верю, – сказала она. – Наверное, тебе надо верить. Но слов твоих я не понимаю.

Она нерешительно вытянула руку. Там, куда она показывала, далеко-далеко, над безбрежным морем серых и желтых домов голубел огромный купол храма Святой Софии. Она обвела рукой вокруг. По другую сторону древних развалин виднелись бесчисленные церковные купола, возносившиеся над морем зданий. А прямо рядом с нами высилась мощная, залитая солнцем стена, золотисто-коричневая от времени; самые большие каменные дома казались рядом с ней низенькими лачужками. Она тянулась на запад, через холмы и долины, и, уходя за горизонт, словно держала весь гигантский город в своих надежных объятиях.

– Я не понимаю тебя, – повторила Анна. – Этот город слишком велик, слишком стар, слишком богат даже в своем убожестве и упадке, чтобы его можно было разорить и уничтожить. Здесь живут сотни тысяч людей. Нельзя же всех убить или продать в рабство. Константинополь слишком огромен, чтобы заселить его одними турками. Сто, двести лет назад они были пастухами и разбойниками. Без нас им не создать прочного государства. Султан – человек просвещенный, он знает греческий и латынь. Почему он должен плохо относиться к нам, если ему удастся взять город? Я этого не понимаю. Ведь времена Чингисхана и Тамерлана давно прошли!

– Ты не знаешь Мехмеда. – Я не мог ответить по-другому – сколь бы малоубедительно ни звучали мои слова. – Он прочитал все об Александре Македонском: греческих историков, арабских поэтов. Гордиев узел был слишком сложным, чтобы его распутать. Константинополь – это гордиев узел турок. Неразрывное сплетение Востока и Запада, греческого мира и латинской Европы, ненависти и коварства, тайных и явных интриг, разорванных и соблюдаемых договоров, всей многовековой лукавой политики Византии. С этим узлом можно справиться, лишь разрубив его ударом меча. И нет ни виновных, ни невиновных. Есть только народ, обреченный на смерть.

Я помню, как пылало лицо Мехмеда и как блестели его отливающие желтизной глаза, когда он читал в сочинениях греческих историков об узле в Гордионе и время от времени спрашивал у меня какое-нибудь слово, которого не понимал. Тогда еще был жив султан Мурад. Толстый, печальный, отекший от вина человечек с синюшными губами и щеками и с сильной одышкой. Он умер на пиру среди своих обожаемых поэтов и ученых. Старый султан был справедлив и милосерден – и прощал же своих врагов, когда уставал воевать. Он взял Фессалоники, был вынужден осаждать Константинополь, одержал победу под Варной, но сам никогда не хотел войны. Испытывал к ней отвращение. Но, зачав своего сына и наследника, Мурад породил зверя. В последние годы своей жизни старый султан и сам это понимал. Ему трудно было смотреть сыну в глаза, настолько чужим был для Мурада Мехмед.

Но как я мог объяснить все это – и рассказать о том, в чем сам варился семь лет?

– Султан Мурад не верил во власть, – проговорил я. – Властелин в его глазах был всего лишь слепцом, который должен вести других слепцов. Орудием, предметом, на который все сильнее давят неведомые силы, инструментом, не способным ни управлять событиями, ни предотвращать их. Мурад наслаждался радостями жизни. Женщины, поэзия, но… В старости он привык бродить с розой в руке; голова его была затуманена вином, и даже красоту он стал считать бессмысленной, суетной и бренной. Верил, что сам он – лишь прах и тлен. Верил, что все мироздание – только пылинка в бескрайней и бездонной пустоте. Однако исправно молился, уважал ислам и его проповедников, повелевал возводить мечети и основал в Адрианополе университет. Современники видели в Мураде благочестивого человека и разумного правителя, истинного созидателя державы. Но сам он только грустно улыбался, когда кто-нибудь начинал расхваливал его мудрую политику и блистательные победы.

– Мурад не верил во власть, – повторил я. – Считал жизнь – даже жизнь властелина – лишь рой, которая летит в темноте и гаснет на ветру. А вот Мехмед – верит. Верит, что может управлять событиями по своей воле. У него больше ума и интуиции, чем у Мурада. Он знает. Для него не существует таких понятий, как «хорошо» и «плохо», «можно» и «нельзя». Для него нет ни правды, ни лжи, Он готов стоять по колено в человеческой крови если это приблизит его к вожделенной цели.

Анна подняла руку.

– Что ты хочешь мне доказать? – нетерпеливо спросила она.

– Милая моя, – проговорил я, – я лишь пытаюсь с помощью жалких и бледных слов объяснить тебе, что люблю тебя больше всего на свете. Люблю тебя отчаянно и болезненно. Ты – моя Греция, мой