—  Вам решать.

—  Я и решаю! Поярков — несгибаемый, непобежденный, безумно полезный Родине человек! Очень мало таких: мы их теряли в войну, и, к сожалению, — до. И теперь, Поярков, другие, ему подобные — на счету в Родины должны быть, поименно! Тебе повезло, что ты знал его. Поярков поедет со мной.

—  А почему же с ним так, до этого? Волки… — недружелюбно заметил Мирка. Против воли, не удержался.

—  Волки? Это Сташинский тебе говорил?

—  «Настоящие волки революционного пролетариата» — вслух вспомнил Мирка.

—  Запомни: НКВД — это народный комиссариат внутренних дел. Это милиция, рожденная революцией. На третий, напомню, день! НКВД создан служить защите народа от преступных посягательств. Внутренняя вооруженная сила. А главное достояние, самая великая ценность страны, какая? Народ! Разве не стоит того он: построивший государство, его промышленность, и выигравший войну?! Запомни, и не заблуждайся! Даже если вокруг заблуждаются многие, даже, может быть, все… Но, заблуждаться тебе, Мирон, недостойно!

Викент больше к Мирке не подходил. Мирка расписался в получении документов. Это были первые в его жизни документы, значения их он еще не понимал.

Он был в своей комнате, когда пришел старшина Григорий Михайлович.

 — Форму принес, — сказал он.

—  У меня есть.

—  А ты посмотри же, какая это! — он развернул перед Миркой новую форму. Добротную, глаженую, и — с погонами!

Мирка забавно, как тараненный кем-то, присел на кровать:

 — Ого!

—  Ну, вот! — улыбнулся Григорий Михайлович, — А еще я принес молока, Мирка. Второй стакан у тебя найдется?

—  Вот, — сказал Мирка. На подоконнике, возле графина, стояли как раз, два стакана.

—  Молочка с тобой тяпнем, на посошок. Давай Мирка!

—  Давайте!

Сошлись два стакана парного, пахнущего Родиной, напитка.

—  Станция наша, в твоем направлении не принимает. А с соседней отходит состав до Харькова. На него ты поспеешь попуткой. Там предъявишь, по требованию, как положено, документы — и с богом!

—  Прямо сейчас?

 — Да. Попутка, прямо сейчас. Идем, провожу.

Уже перед тем, как запрыгнуть в кузов, увидел Мирка, что за отъездом, издали глянуть, пришел подполковник, и, вместо того, чтоб запрыгнуть в кузов, поспешил к нему. Жестом, — увидел Мирка, — тот предостерег, чтобы машина не отправлялась.

—  А почему Вы тогда, в Освенциме… — сбивчиво начал Мирка.

—  Возле Освенцима, — уточил подполковник.

—  Да, возле Освенцима, спросили, читал ли я «Аэлиту»? Я же читал.

—  Так что наши люди на Марсе делали, а? Боролись, не так ли? Что же тогда о земле говорить, пусть она под Освенцимом даже!

—  Да... — невпопад согласился Мирка.

—  В Освенциме действовала организация Сопротивления. Имели связь с внешним миром. А на связь выходил… ну понятно кто, да?

—  Понятно, конечно, товарищ подполковник — Вы, и я видел Вас!

—  Но всегда возвращался. А тогда, группа, совсем незнакомая мне, бежала, и меня загребли вместе с ними. Случайность. Их, как ты видел, убили…

 — Видел.

—  Так вот, не делай случайных поступков, договорились? — протянул подполковник руку

 — А еще… — замешкал, помялся Мирка.

—  Не на все я ответил? Спрашивай.

—  Скажите, а возле лагеря, в хуторах, кто там жил? Немцы, или поляки?

—  В основном, в зоне ближайшей — немцы. Пеплом поля удобряли… А что? — подумав, спросил подполковник, — ты натворил там что-то?

—  Да-а…

 — Кого-то убил?

Поразительна прямота подполковника!

—  Да. Один раз, — беря себя в руки, ответил Мирка.

—  Пусть это будет с тобой, на твоей совести. Я почти все про тебя, Мирон, знаю. Но это — верхушка, поверхность, — не больше. А внутри, в содержании, все есть: по совести; против нее; во благо кому-то, и наоборот. Важно, Мирон, чего больше!

Спиной не мог видеть Мирка, как подполковника плавит глазами водитель: ну ехать же, ехать пора!

—  Важно, Мирон, чего больше, — еще раз сказал подполковник. — Жизнь, не попутка до промежуточной станции. Впереди еще время — вот и давай, устраняй дисбаланс.

 — Спасибо! — Мирка пожал подполковнику руку, и побежал к машине.

С размеренным стуком железных колес, катил по рельсовой нити поезд. Все дальше, с каждым мгновением, дальше от промежуточной станции. До горизонта, насколько охватывал глаз, тянулась железная нить дороги. Непрерывно скользила она и скользила навстречу и не заканчивалась, с приближением к горизонту. Потому, что чем больше пройдено, тем далее, вглубь, отступал горизонт.

Вчера Мирка ставил на жизни точку, а сегодня она начиналась сначала. Как после грозы: отгремела вчера, сразила и сожгла дерево. А сегодня остыл под ним пепел, оживил плодородный слой, и побудил к росту павшее с дерева семя. Тянутся к небу ростки, начинается жизнь.

В центре села, на площади, был колодец с большим, из гладких досок искусно вырезанным журавлем. Мирка вернулся со станции на той же полуторке-ЗИМ, на которой отца увозили на фронт. «Жива, — удивился ей, как старому другу, Мирка, — все также, по-прежнему здесь. Все живо, и, может быть, на этом же грузовике, возвращался отец». От мысли светлело в душе, в предчувствии встречи с родными, с домом. Мирка попил, освежил руки, лицо, колодезной водой. Освеженный, чистый душой и телом, заглянул, как в детстве, в глубокую воду колодца. Увидел себя, на фоне далекого, неба, — так далеко! Можно крикнуть — оттуда вернется эхо…

Но не все было так же, как до войны. От журавля остался лишь обгоревший остов некогда прочной опоры…

 — Дядя солдат, а Вы чей? — стайка ребят окружила Мирку.

—  А ты чья? — взял он на руки девочку.

—  Я Фесенкова Лена.

—  А Марину Корневу знаешь, Леночка?

—  Нет, я маленькая, не знаю…

 — А я Выхованец.

«Все, — понял он, опустив девочку, — полетел телеграф!». Стайка ребят понеслась по селу.

Мирку встречала мама.

Навстречу вышла, в окружении той же, ребяческой суетливой стайки.

—  Ну что же ты мама… — с нежным укором, как взрослый, пожурил он, — Я, что же, сам до нашего дома-то не дошел бы?