свой обычный короткий поклон, изложил свое дело таким образом:

— Ваше высочество, я пришел не ради себя лично, ибо я достаточно вознагражден вашей щедростью. Я обращаюсь к вашему величию от имени Вдовствующей императрицы и вашей сорегентши.

— Она больна? — спросила императрица с вялым интересом.

— Действительно, ваше высочество, можно сказать, что она заболела от нравственных страданий, — ответил принц Гун.

— А что случилось? — спросила равнодушно императрица.

— Ваше высочество, я не знаю, дошло ли до ваших ушей, что главный евнух Ли Ляньинь стал заносчив сверх всякой меры. Он даже называет себя Повелителем Десяти тысяч лет, а этот титул впервые был дан злонравному евнуху императора Чжу Юцзяо в династии Мин. Ваше высочество, вы знаете, что такой титул означает, что Ли Ляньинь считает себя вторым после императора, который лишь один Повелитель Десяти тысяч лет.

Императрица улыбнулась прохладной улыбкой:

— Можно винить меня в том, как младшие дворцовые люди называют своего начальника? Главный евнух правит ими для меня. И это его долг, ибо как же я могу заниматься мелкими делами моего домашнего хозяйства, если я несу бремя моего народа и моей страны? Того, кто правит, всегда ненавидят.

Принц Гун сложил руки и не смел поднять взгляд выше императорской подставочки для ног, однако губы его были упрямо сжаты.

— Ваше высочество, если бы возмущались низшие люди, то я бы не стоял здесь перед троном Дракона. Но с кем этот евнух наиболее груб, наиболее жесток и наиболее заносчив, так это с самой Вдовствующей императрицей.

— Действительно, — заметила императрица. — А почему моя кузина сама не пожалуется мне? Разве я не великодушна к ней, разве я когда-нибудь не выполнила свой долг по отношению к ней? Думаю, что такого не было! Она бывает не в силах выполнять обряды и церемонии из-за того, что у нее хрупкое здоровье, слабое тело, а ум угнетен. Мне приходится делать то, чего она не может. Если она жалуется, пусть жалуется мне.

С этими словами она, подняв правую руку, отослала принца, и он ушел, сознавая ее недовольство.

Для императрицы день был испорчен. У нее пропало настроение прогуляться в парке, хотя воздух был чист и солнце светило на землю, не встречая ни единого облачка. Вместо парка императрица отправилась в отдаленный дворец и уединилась там, лелея свое одиночество. О любви, как о средстве воздействия на других, она уже не мечтала, ей оставался только страх. Однако страх должен быть всепоглощающим, иначе и его недостаточно. Никто не смеет жаловаться на нее или на тех, кто служит ей. Она заставит замолчать всякого, кто не воздает ей хвалу. Хотя, конечно, она предпочитает милосердие, если милосердия бывает достаточно.

Взяв с собой фрейлин, императрица отправилась в буддистский храм в пределах дворца и зажгла благовония перед ее любимой Гуаньинь. Всем сердцем она молила богиню, чтобы та научила ее милосердию и чтобы Сакота откликнулась на милосердие.

Укрепившись молитвами, императрица послала вестников в Восточный дворец объявить о своем прибытии. Она отправилась туда в сумерках и нашла Сакоту лежащей в постели под одеялом янтарного цвета.

— Я бы встала, сестра, — сказала Сакота высоким жалующимся голоском, — но сегодня ноги не слушаются меня. У меня такие боли в суставах, что я боюсь пошевелиться.

Императрица села на массивный стул, поставленный специально для нее, и отослала фрейлин, чтобы остаться наедине с этой слабой женщиной. Когда они остались одни, Цыси заговорила прямо, как делала во времена детства.

— Сакота, — сказала она, — я не потерплю, чтобы ты жаловалась другим. Если ты недовольна, то скажи мне сама, чего ты хочешь. Я уступлю тебе в чем смогу, но ты не должна разрушать мои устои.

Принц ли Гун влил чужеродную силу в эту глуповатую женщину или ее побуждало собственное отчаяние, — кто знает? Но когда Сакота услышала слова Цыси, то приподнялась на локте и, посмотрев на императрицу сердитым взглядом, сказала:

— Ты забываешь, что я стою выше тебя, Орхидея, по праву и закону. Ты — узурпатор, и есть такие, кто говорит мне об этом. У меня есть друзья и приверженцы, хотя ты думаешь, что у меня их нет!

Если бы котенок превратился в тигрицу, то императрица удивилась бы меньше, чем сейчас. Она кинулась к Сакоте, схватила ее за уши и затрясла ее.

— Ты, ты слабый червь, — кричала Цыси, — ты неблагодарная никчемная дура, к которой я слишком добра…

Но Сакота, возбужденная и озлобленная, вытянула шею и укусила императрицу за руку около большого пальца, зубы ее сжимались до тех пор, пока императрица силой не разомкнула ее челюсти. По запястью Цыси текла кровь и капала на платье желтого императорского цвета.

— Я не жалею, — залепетала Сакота, — я только рада. Теперь ты знаешь, что я не беспомощна.

Императрица в ответ не произнесла ни единого слова. Она отцепила платок с нефритовой пуговицы на плече и обернула им раненую руку. Затем, по-прежнему молча, повернулась и вышла из комнаты величественной походкой. Под дверьми стояли евнухи и служанки, стараясь подслушать. Они отпрянули, а фрейлины, ожидавшие поодаль, со скорбными лицами и испугом в глазах молча последовали за ней, ибо кто же смеет проявлять непочтительность, когда царственная тигрица отправляется на битву?

Что же до императрицы, то она вернулась в свой дворец. Глубокой ночью после долгих одиноких размышлений она стукнула в серебряный гонг, которым вызывала Ли Ляньиня. Тот пришел один и склонился перед ней в почтительном поклоне. За долгие годы они стали близки и необходимы друг другу, евнух всегда был неподалеку, и теперь он уже знал, что случилось с его госпожой.

— Ваше высочество, ваша рука причиняет вам боль, — сказал он.

— Да, — вздохнула императрица, — зубы этой женщины источают змеиный яд.

— Я перевяжу рану, — сказал он, — я умею, ведь мой покойный дядюшка был хорошим лекарем.

Она позволила ему снять шелковый платок, и он сделал это с нежностью. Затем он налил горячей воды из чайника, стоявшего на жаровне, в тазик и разбавил ее холодной. Теплой приятной водой он смыл засохшую кровь и вытер руку императрицы чистым полотенцем.

— Вы не можете терпеть боль, ваше высочество? — спросил он.

— Надо ли тебе спрашивать? — ответила императрица.

— Извините, — пробормотал евнух. Своими толстыми пальцами он взял из жаровни уголь и вдавил его в рану, чтобы очистить ее. Цыси не отпрянула и не издала стона. Ли Ляньинь выбросил уголь и взял из ларца, на который указала императрица, чистый белый шелковый платок, чтобы завязать ей руку.

— Немного опиума на ночь, ваше высочество, — сказал он. — И назавтра боль пройдет.

— Да, — ответила она беззаботно.

Евнух не уходил, ожидая ее распоряжений, а императрица, казалось, забыв о жгущей руку ране, погрузилась в размышления. Наконец она заговорила.

— Когда в саду есть сорное растение, что остается, кроме как вырвать его с корнем?

— Действительно, что же еще?

— Увы, — сказала она, — я могу положиться лишь на одного человека, который мне верно предан.

— Это я, ваш слуга, — сказал он.

Они обменялись взглядом, долгим, многозначительным взглядом, и Ли Ляньинь, поклонившись, ушел.

Цыси вызвала служанку, которая приготовила ей трубку с опиумом и помогла лечь в постель. Затянувшись сладковатым дымком, императрица отдалась сну без сновидений.

На десятый день того же самого месяца Сакота, Вдовствующая императрица, заболела странной и внезапной болезнью, которая не поддавалась неусыпным заботам и усердию придворных лекарей. Прежде чем их снадобья смогли оказать действие на ее организм, Сакота умерла в страшных мучениях. За час до смерти, видя неизбежный конец, она, собрав последние силы, попросила привести ей писаря, чтобы продиктовать эдикт, который надлежало огласить после смерти. Вот какими были ее прощальные