горец, потягивая свое «пивочко», передал Еве записку. Она украдкой прочитала ее и, когда мы остались одни, сожгла.

Ночью мы не сомкнули глаз. Прислушиваясь к порывам ветра, мы лежали молча, не смея даже заговорить о чем-либо.

На рассвете Ева объявила, что через границу нам нужно переходить порознь — в целях конспирации. Я пойду с тремя какими-то мужчинами, а она присоединится к другой группе. Так будет надежнее. Я был тогда настолько наивным, что ничего не заподозрил. Ева сказала, что обе группы встретятся в Сухе. Мы простились где-то на кромке моравско-силезских Бескидов. При расставании Ева была молчалива.

Переход через границу оказался делом нелегким, но все обошлось без происшествий. Я надеялся на скорую встречу с Евой. Однако в Сухе, на польской земле, меня ждала не Ева, а только письмо от нее. Она осталась на родине! Ева писала, что у нее не было другого выхода: иначе она не вытащила бы меня за границу. В конверте лежало еще одно письмо. По приезде в Краков я должен отправить его родителям Евы. Это будет для них условным знаком, что она перешла границу и находится в безопасности.

Прочитав письмо Евы, я кинулся было обратно и наверняка натолкнулся бы на немецкий патруль, если бы меня вовремя не догнал проводник нашей группы и не заставил вернуться.

Все вокруг меня потеряло всякий смысл. Я впал в состояние полной апатии. Друзья-художники в Кракове устроили мне радостную встречу и даже организовали небольшую выставку моих работ. Затем на пароходе я перебрался из Гдыни на Гаити. О такой поездке мы когда-то мечтали вместе с Евой. И, наконец, в июне 1940 года я прилетел в Соединенные Штаты. Произошло это как раз в то время, когда Францию оккупировали гитлеровцы.

Окольными путями до меня дошли четыре письма Евы. После же вступления Америки в войну никаких писем я уже не получал. Долгое время ничто не напоминало мне о Еве. Поэтому случайная встреча с моей картиной в Люксембурге у мадам Баллоу была для меня дорогой весточкой из нашего счастливого прошлого.

И теперь, как никогда, я стремился на родину, надеясь увидеть город, в котором родился, и пару больших светло-серых глаз, ради которых стоило вынести все.

Мы ехали по Пльзенской улице вдоль трамвайной линии. Жители повсюду приветствовали русских — крепких коренастых солдат в вылинявших гимнастерках, с тремя-четырьмя медалями на груди, которые были заработаны отнюдь не в канцелярии.

С обеих сторон нас обступили серые жилые дома с обезображенными фасадами и выбитыми стеклами окон. И повсюду ветки зеленой хвои, советские и чехословацкие флаги!

Трамвайные провода были порваны и свисали. Разбитая мостовая усеяна обложками иллюстрированных журналов и портретами нацистских генералов. Джо не без удовольствия подминал их под колеса своей машины. Какая-то полная женщина ожесточенно топтала ногами чей-то темный бюст. Собравшиеся вокруг люди что-то громко обсуждали.

Когда мы проезжали мимо заводов «Рингхофер», навстречу нам выбежала красивая темноволосая девушка. Она ловко вскочила на подножку нашего автомобиля и обеими руками ухватилась за Шонесси. Майор усадил ее на колени. По обеим сторонам проезда валялись груды камней, кирпича, всякого хлама — остатки недавних баррикад. Тут же сидели солдаты в защитной форме. Они помахали нам.

Девушка крикнула им:

— Это американцы!

Двое солдат подбежали к нашей машине. Это были девушки. Из-под фуражек выбивались пушистые локоны…

Около моста двое красноармейцев играли на гармошке. Вокруг них собралось человек тридцать. Девушки спрыгнули с нашей машины.

Мы проезжали через Влтаву. Я и Блейер встали и внимательно смотрели налево…

Градчаны были целехоньки — такие знакомые и величественные! Они пережили всех: и маленького старенького президента, и палача Гейдриха, и юнкера Нейрата, и фанатика Франка. Война кончилась, а Градчаны стояли… И я был в своей Праге в день ее освобождения!

Джо осторожно вел машину. По узкому мосту двигались тяжелые танки и катюши, так что нашу машину чуть было не раздавили.

На Остэнде молодая регулировщица со строгими глазами торопила нас. Мы свернули к Национальному театру. Навстречу нам двигался взвод тяжелых танков и бронетранспортеров. В открытых люках башен стояли красноармейцы. Над их головами развевались красные знамена. Жители из окон бросали красноармейцам цветы.

Молоденькая регулировщица ловко размахивала красным и желтым флажками… Вечером нашу машину облепили девушки. Три из них уселись на капот радиатора. Одна кокетливо нацепила себе на голову каску Джо. Шонесси, рассмеявшись, обратился ко мне:

— Да, Петр!.. Лучше, чем в Париже!

Маленькая серьезная регулировщица дала нам знак ехать: перед нами лежал широкий Национальный проспект. Навстречу громыхали самоходные орудия. На Вацлавской площади тоже стояла регулировщица, но на этот раз это была русская девушка.

Изящная, светловолосая, в лихо сдвинутой на затылок пилотке, в начищенных до блеска сапогах на стройных ножках, она с грацией танцовщицы размахивала своими флажками. На груди горели медали. Лицо ее было серьезно. Когда какой-нибудь танк не вовремя сворачивал, куда ему следовало, она нетерпеливо топала ножкой, и механик-водитель с загорелым лицом мгновенно повиновался. Он приветливо махал ей рукой, обнажая в улыбке белоснежные зубы, и бросал девушке букет цветов. Она оборачивалась и тоже улыбалась, так как не улыбаться было просто невозможно.

Мы въехали на площадь.

Воздух, пропитанный желтой пылью развалин и запахом отработанного горючего, дрожал от криков ликующей толпы.

Я толкнул Блейера в плечо:

— Вот тебе и здравый национальный характер!

Он засмеялся и прижал к себе двух девушек, которые уселись с ним рядом. На нашей машине висело человек двадцать — почти одни девушки. Повсюду их руки, волосы, щеки. Джо ехал медленно. Нас приветствовали, фотографировали. Когда жители узнавали, что мы американцы, они бросали добродушные или же полные упрека слова, нечто вроде: «Поздно приехали, но все же!..», «Почему именно сегодня, а не… позавчера!»

Так мы добрались до музея. Шонесси приказал:

— Разочек по площади и обратно!

Джо послушно объехал вокруг памятника Вацлаву, не обращая внимания на энергичные протесты флажков регулировщицы и к огромной радости девушек, облепивших нашу машину. Мы видели площадь, массу танков, желтую пыль, знамена и улыбающиеся от счастья лица.

Это было 9 мая 1945 года в семь часов.

К нам пробирался какой-то толстый господин. Мы беспомощно стояли перед отелем «Флора». Это был последний отель, в котором мы пытались остановиться на ночлег. Но все кровати уже занимали красноармейцы. Узнав, что мы американцы, толстый господин на довольно беглом английском языке предложил нам переночевать у себя.

Он вместе с женой и мачехой занимал целый этаж. Каким образом ему удалось удержать за собой семь комнат в период оккупации, осталось для нас загадкой. Нас с Блейером поселили вместе, Шонесси получил отдельную комнату. Джо остался в городе у одной девицы.

— Можешь идти, но завтра ровно в девять — чтоб быть здесь! Да смотри выспись! — крикнул ему вдогонку Шонесси.

Толстый господин оказался владельцем известной консервной фабрики. Я сразу же вспомнил рекламу