Вечером я пошел на Карлсплац. Там, в больнице, работала последнее время Ева.

Кое-как мне удалось разыскать трех знакомых сестер. Они наперебой рассказали мне, что доктор Штербова работала здесь до весны 1942 года, но однажды исчезла неизвестно куда. Один санитар утверждал, что ее арестовали, а какая-то сестра вспомнила последний адрес Евы: Тухмахергассе, 9, пятый этаж. Ее хозяйкой была фрау Киселкова.

Я поехал к фрау Киселковой. Она оказалась дома. Да, действительно, доктор Штербова жила у нее на квартире до 12 мая 1942 года. Это была очень милая женщина. Чистоплотная! Домой приходила усталой. И, несмотря на это, всегда сама убиралась, а однажды даже просидела всю ночь у кровати фрау Киселковой, когда у нее был приступ астмы. Ничего не взяла с нее за это! В ночь на 12 мая два господина долго ждали ее прихода, а когда она на рассвете вернулась домой, они ее даже и в комнату не впустили. Больше хозяйка Евы ничего не знала. Все имущество доктора Штербовой состояло из крошечного чемоданчика, который забрали с собой гестаповцы.

Потеряв всякую надежду, я решил взглянуть на свою мансарду, где когда-то жил. По непонятным мне самому причинам я почему-то все время откладывал этот визит.

Шонесси настоял на том, что пойдет вместе со мной.

— Я должен видеть, как вы жили до войны! Честное слово!

Блейер тоже пошел с нами.

Весь дом пропах картофелем, капустой и эрзац-мылом. «Неужели этот запах был всегда?» Лестничная клетка казалась более мрачной и неприглядной, чем раньше. Между этажами виднелось окошко, на матовых стеклах которого были изображены полуодетые музы…

Остановившаяся американская машина всполошила весь дом, отовсюду выглядывали любопытные лица. На четвертом этаже я увидел дощечку владельца дома: «Полицейский советник Беднарж». Когда мы проходили мимо, дверь немного приоткрылась, но тотчас захлопнулась.

— Это ваши друзья? — поинтересовался Шонесси, когда я объяснил, кто здесь живет.

— Давайте хоть поздороваемся, — предложил он.

Я позвонил. За дверью послышались шаркающие шаги и приглушенное шушуканье. Наконец дверь снова приоткрылась и на мгновение показалось остроносое лицо старшей дочери полицейского советника. Но, увидев трех человек в военной форме, она испугалась, пробормотала что-то неразборчивое и захлопнула дверь. И снова послышались шаркающие шаги, приглушенный шепот, а затем нас все же впустили.

Пахло гуляшом и пивом. Мадлена Беднаржова (очевидно, за это время она вышла замуж) провела нас через прихожую, до невозможного заставленную всякими ящиками и чемоданами, в салон. К запахам гуляша и пива здесь прибавился запах дыма сигары и бриолина.

Стильная полированная мебель. На шезлонге толстая круглая подушка и кукла-негритянка из вылинявшего коричневого фетра. На стенах — картины, исключительно оригиналы. Здесь и натюрморты с кусочками дыни, похожими на нарезанный сыр, и жанровые картины. На одной из них итальянский уличный мальчишка восторженно впился взглядом в виноградную кисть. Тут же висел искусно выполненный диплом, выданный хозяину в 1937 году по случаю его двадцатипятилетней деятельности. Из диплома явствовало, что господин полицейский советник верой и правдой служил его величеству Францу-Иосифу, Чехословацкой республике и правительству протектората.

Супруга господина полицейского советника появилась в небрежно застегнутом платье из зеленой тафты с черным шитьем. Некогда она была хороша. До войны даже поговаривали, что у нее есть несколько любовников. Теперь же она сильно располнела, а ее нездоровая кожа под толстым слоем пудры казалась почти фиолетовой.

Слащаво улыбнувшись, хозяйка произнесла по-английски:

— Прошу…

Хозяин дома, мужчина лет пятидесяти пяти, тоже сильно потолстел. Сейчас он был одет в тщательно выглаженный гражданский костюм. Из верхнего кармана выглядывал уголок платка. Только косо повязанный галстук говорил о том, что хозяин одевался в спешке.

Он на удивление хорошо говорил по-английски, хотя и с довольно заметным акцентом. Он тоже начал с того, что спросил нас:

— Почему вы так поздно пришли?

Но мы уже привыкли к этому вопросу. Здесь каждый спрашивал нас об этом, и каждый — по-своему. В вопросе полицейского советника кроме откровенного сожаления прозвучала лакейская раболепная нотка.

— Я понимаю. Это, конечно, высокая политика. Господа, безусловно, имели на то свои причины… Но я осмелюсь утверждать, что это была явная ошибка. Будем надеяться, что все это не обернется…

Хозяин недоверчиво взглянул на меня. Видимо, в этот момент его полицейский ум лихорадочно работал. Он все еще не решил, куда бы меня усадить. Зато он прекрасно разбирался, кто здесь майор, а кто сержант.

— Ну, не все еще потеряно, — вежливо ответил Шонесси, и эта фраза прозвучала как-то неубедительно.

Шонесси угостил хозяина сигарой.

Глазки полицейского советника радостно заблестели, видимо, частично от слов майора, а может быть, от того, что ему дали сигару, которую он начал разрезать своим ножом.

— Да, это были тяжелые дни, — сказал он, выпустив изо рта густые клубы дыма. — Вы должны это понять. Временами мы уже думали, что нас бросили в беде. У нас еще и сегодня есть люди, которые так думают…

И он многозначительно посмотрел на нас. Супруга в этот момент дернула его за рукав.

— За последние недели на плечах моего мужа лежала такая ответственность. Никто не знал, кто… Если бы мы могли предполагать, что…

— Главное, — проникновенно начал Шонесси, — вы теперь свободны, не так ли? Наши союзники сделали все, не так ли? Это можно только приветствовать. Да в конце концов, не все ли равно, кто вас освободил?

— Разумеется, — спохватился полицейский советник и даже растерялся. Словно ища поддержки, он взглянул на меня. И в этот момент Беднарж узнал меня.

— Моя жена уже обращала ваше внимание на то… Не вы ли как-то здесь жили?… Кажется, это было перед войной?

— Мой сержант действительно раньше жил в этом доме. Именно поэтому мы и позволили себе нанести вам визит.

Как только Шонесси произнес эти слова, господин полицейский советник обрадованно схватил меня за руку:

— Какая удивительная встреча! И как только можно так забыть! Ведь вы же и есть… тот художник из… мансарды?…

— Да, из мансарды, — подтвердил я. — Во-первых, там была самая светлая комната и, во-вторых, — самая дешевая. Хотя зимой там было ужасно холодно.

— Действительно, — супруга полицейского советника пыталась как-то замять этот разговор и озарила нас любезной улыбкой. — Но в молодые годы так холода не чувствуешь, особенно если еще влюблен. Родненький, ты помнишь ту очаровательную фрейлейн, как ее звали?… — И, уже обращаясь к майору, она продолжала: — Прошло столько лет, что не грешно и забыть!

— Я, право, не помню… — пробормотал, заметно охладев, ее супруг.

Конечно, он не помнил! Не раз он пытался обнять Еву, подстерегая ее на темной лестнице. А однажды осенью 1937 года, когда Ева была в мансарде одна, он явился к ней и начал угрожать, что сообщит в больницу, где она работает, о том, что она коммунистка.

— Вы что-нибудь знаете о докторе Штербовой? — спросил я его как можно спокойнее.

— Ах, Штербова! Я что-то смутно помню ее. Такая стройная брюнеточка, да? Боюсь, что я ничего…

— Вы все время работали в управлении полиции, господин полицейский советник? — перебил его Шонесси.