сопротивление. По словам Тони, Прага нужна была гитлеровцам, чтобы прорваться на запад.

Фашистские самолеты (вряд ли они еще были на Западном фронте!) сбрасывали на город зажигательные бомбы. Сердце мое разрывалось на части. Прагу ждала судьба Лондона…

А войска генерала Паттона почему-то все еще стояли там, где были вчера, хотя ни горы, ни оборонительные укрепления не отделяли их от Праги. Это было уму непостижимо!

Взят Мюнхен, освобождены Венеция и Милан. Британские части соединялись с русскими. Южная армия немцев сдалась. Альпийская гитлеровская крепость рухнула.

О чем можно было писать в такой день? Кто тебя будет слушать? Бойцы с пражских баррикад? Им не нужны комментарии. У них другие заботы. Они хотят знать, когда к ним придет помощь.

Возможно, их призывы слышит противник. Даже наверняка! Конечно, эсэсовские генералы слышат эти призывы и собирают свои войска в Богемии, а у них там почти миллион солдат…

И сейчас, в последние часы войны, следует еще раз подчеркнуть, что лежит на совести германского генералитета.

Принимал ли Гитлер решения? Разумеется, принимал, но не без помощи своих генералов. Дитмар и Фриге постоянно твердили о победоносном конце! Вместе с Гитлером разрабатывали планы Рундштедт, Редер, Кейтель, Дениц, Хойзингер, Шпейдель. Без них фюрер не смог бы сделать ни одного шага! И пока все шло хорошо, они получали ордена и медали, рыцарские кресты и бриллианты и с гордостью носили их. Своим женам и дочерям они посылали целые вагоны награбленного барахла (немало таких транспортов попало в наши руки!). Многие из них были заинтересованы в получении прибылей от военных заводов. Они ставили на победу, а сейчас, когда скачки проиграны, они приписывают себе роль «маленьких человечков», которые-де ни за что не отвечали…

Вот так я хотел провести последнюю передачу для вермахта, но этого не случилось. Цензор сообщил о капитуляции немцев на Южном фронте.

Вечер я провел у Баллоу. В Праге, видимо, еще шли бои. По радио говорили, что потери восставших превысили тысячу человек, а французское радио определило их в пять тысяч. Радио Праги, видимо, снова захватили нацисты. На этой волне время от времени была слышна какая-то слабенькая станция, которая то и дело взывала о помощи.

Меня одолевали мысли о Еве. Что она сейчас делает? Сражается с оружием в руках или же помогает раненым — ведь она врач.

Все ли я сделал ради нашей встречи? Пять месяцев на фронте — это неплохо для американского солдата. Этим можно было гордиться. Но вот эта зима, проведенная в теплом гнездышке, не была ли она бессмысленной? Похвальное письмо генерала лежало в моем кармане, но что оно могло значить? Сумели ли мы со своей радиостанцией хоть на йоту приблизить конец войны? И почему я не в армии Паттона?

Американские войска стояли в Пльзене или, может быть, еще дальше. По крайней мере, они должны были быть в шестидесяти километрах от Праги. Но начиная со вчерашнего дня фронт, казалось, застыл на месте. Единственно, что могло мешать продвижению вперед — это немецкие войска, но в эти дни они сдавались в плен по десять и даже по сто тысяч. Так что же сдерживает Паттона?…

«Война в Европе окончилась!» — сообщило радио Люксембурга.

В помещении радиостанции царило праздничное оживление. Все бегали из отдела в отдел, целовались, выскочив на улицу, обнимали совершенно незнакомых людей. Во всех комнатах беспрерывно трещали телефоны. В городе звонили колокола. Солдаты палили в воздух из пистолетов и карабинов, так что стекла в окнах звенели.

В комнату вошла мадемуазель Бри, что-то держа за спиной.

— Сколько дадите за новость, Петр?

На листке бумаги было написано: «Градецу от Шонесси из Бад Наугейма. Лошади оседланы. Сержант Градец включен в состав разведывательной группы, движущейся на Прагу. Если восьмого мая в шесть часов утра будешь в Наугейме, привези мой дорожный несессер».

Шонесси сдержал свое слово! Я ему все простил: он был молодец!

Мы с Тони помчались к майору Годфрею. Майор не возражал: наши передачи потеряли всякий смысл. Он выдал нам документы, но до послезавтра не было ни одного места на армейских машинах.

К четырем часам наш трофейный лимузин был отремонтирован. Две канистры с бензином лежали в багажнике. Приклеив на ветровое стекло пропуск, мы заехали домой, загрузили машину мукой и, собрав свои вещички, помчались на восток. Адью, Люксембург!..

Маленький «рено» трясло и подбрасывало. Ветер свистел в ушах. Обе канистры с бензином ерзали по багажнику, а я и Тони распевали песни, какие только приходили нам в голову.

Все это казалось просто невероятным. Нелегко было поверить, что война и Третий рейх вдруг перестали существовать. Теперь мы смотрели на мир совсем другими глазами, хотя ландшафт вокруг нас был таким же, как и вчера: повсюду следы гусениц танков, колючая проволока, многочисленные дорожные указатели.

Зато в селах все было иначе. На крыше любого домика торчал национальный флаг Люксембурга, а в окнах пестрели фотографии великой герцогини и командующих союзническими войсками. На улицах небольшими группами стояли крестьяне и, приветствуя нас шляпами, лишний раз убеждались: правда ли, что кончилась война. Им было приятно слышать радостный ответ.

У Гревенмахера мы вышли к Мозелю. Здесь дорогу нам преградил духовой оркестр. Нас заставили выпить по одной (если бы только по одной!). Мы сразу же захмелели, так как с самого утра ничего не ели, а ночью спали не более двух часов…

Вассербилих встретил нас неприветливо. Там, где слева в Мозель впадает Зауер, проходила граница с Германией. Через эту пограничную речушку был перекинут временный мост.

По ту сторону границы, в Вассербилихе, стояли такие же маленькие домики, однако вместо пестрых флагов из окон свешивались грязно-белые простыни.

И здесь на улицах стояли группами люди. И здесь нас тоже спрашивали, действительно ли кончилась война. Однако на наши радостные ответы мы слышали бесстрастное «Ах, так?», — и кивок головой.

Тот, кто жил на том берегу речушки, выиграл войну. Он мог ждать теперь возвращения своих родных и близких, которых насильно угнали на работы, мог надеяться (не каждый, конечно!), что его родственники вернутся из концлагерей. Он мог, наконец, свободно вздохнуть!

Живущие на противоположном берегу говорили на том же самом языке, носили такую же одежду, только несколько побогаче и поэлегантнее, дышали тем же самым воздухом, обрабатывали ту же землю, но они принадлежали к стране, которая принесла несказанные страдания миллионам людей и самим себе. В течение двенадцати лет им беспрестанно твердили (пока они в это не поверили!), что они лучше своих соседей, что они должны занять их страну и выжать ее, как кисть винограда, так как у них на это якобы есть полное право. В течение двенадцати лет они пожинали плоды этого безумия и орали: «Хайль!». Теперь они были подавлены и безо всякой надежды взирали на своих соседей-победителей.

Я невольно вспомнил мою зимнюю поездку в Аахен. Тогда Германия мало чем отличалась от Люксембурга или Бельгии. Близость фронта уравнивала всех. Все с одинаковым страхом смотрели на небо, заслышав гул бомбардировщиков. Сегодня же, в первый день мира, все говорило о том, что ты находишься в поверженной стране. Это можно было видеть по лицам. Нелегко проезжать мимо людей, которые не разделяют охватившей тебя радости!

После долгого пути мы остановились наконец в ремонтных мастерских. Здесь оказалось все, как положено: ни один человек не был трезвым! Нас угостили цыплятами. Так могли приготовить только где- нибудь в Джорджии или в Алабаме…

Когда мы прибыли в Бад Крейцнах, веселье там шло вовсю. На праздник приехали три машины с костлявыми американками из полевой прачечной, и после зимы, отличавшейся беспардонным запанибратством, мужчины впервые вели себя со своими соотечественницами неуклюже и сдержанно. Нас просили остаться, но телеграмма Шонесси, которая лежала в кармане моего френча, подгоняла меня: в