1956

За два года до 'Магадана', при жизни Заболоцкого не напечатанного, он на­писал стихотворение 'Ходоки' — в том же дорожном жанре, тем же размером, пятистопным хореем, с такими же без­ударными первой и четвертой стопами: полный ритмический близнец. Сын поэта рассказывает, что для участия в альманахе 'Литературная Моск­ва' подборку стихов Заболоцкого следовало для надежности укрепить идейно, и приводит объяс­нение отца: 'Нужно мне было написать стихо­творение о Ленине. Я подумал, что бы я мог о нем сказать, не кривя душой. И нашел ту тему, кото­рая всегда была мне близка, — написал о кресть­янах'.

Трое ходоков, в отличие от двоих под Мага­даном, дошли. И то сказать — те только направ­лялись за мукой, а у этих мучные изделия были с собой, и они даже поделились с хозяином Смоль­ного: 'И в руках стыдливо показались / Черствые ржаные кренделя. / С этим угощеньем безыскус­ным / К Ленину крестьяне подошли. / Ели все. И горьким был и вкусным / Скудный дар истер­занной земли'.

Люди те же. Старики потому и замерзли от слабости в поле под Магаданом, что отдали в Смольный свои кренделя. И земля в этих кощунственных близнецах — 'Ходоках' и 'Магадане' — одна и та же, узнавае­мая: скудная, истерзанная. Вот небо над землей — 'дивная мистерия', но не имеющая никакого от­ ношения к человеку. Поразительно, какими жес­токо безразличными предстают космос и природа в поздних, после 'Столбцов', стихах пантеиста и анимиста Заболоцкого.

'Разумной соразмерности начал / Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе / Я до сих пор, увы, не различал'.

'Природа, обернувшаяся адом, / Свои дела вершила без затей...'.

'Природы вековечная давильня / Соединяла смерть и бытие...'.

'И все ее беспомощное тело / Вдруг страшно вытянулось и оцепенело...' 'Ее' — это реки. Жут­кая смерть замерзающего водного потока опи­сана с такой невиданной пластичностью, что не­ловко употреблять термин 'антропоморфизм' — слышно и видно, что для Заболоцкого в самом деле нет различия: 'И речка, вероятно, еле би­лась, / Затвердевая в каменном гробу'.

У его любимых Тютчева и Баратынского при­рода тоже равнодушна. Это тютчевский небес­ный театр над Магаданом: 'Одни зарницы огне­вые, / Воспламеняясь чередой, / Как демоны глухонемые, / Ведут беседу меж собой'. Ничего не слыша, объясняются на своей азбуке — но все же элегически, а не свирепо. Заболоцкий пошел дальше Тютчева и Баратынского. Их метафизи­ка у него переходит в физику, умозрительность оборачивается повседневностью — лагерем.

Горячо откликнувшийся на идеи Циолковско­го и Вернадского, Заболоцкий верил в единство живого и неживого мира, в переселение душ (ме­темпсихоз, сансару), в то, что в каждой частице — неумирающее целое. Он обещал после смерти проявиться многообразно: цветами и даже их ароматом, птицей, зарницей, дождем. Обраща­ясь к умершим друзьям, перечислял им подоб­ных: 'цветики гвоздик, соски' сирени, щепочки, цыплята'. Знал, что 'в каждом дереве сидит мо­гучий Бах и в каждом камне Ганнибал таится'. Иными словами, окружающий мир и есть человечество. Тот самый мир, который — тупо равно­душная 'вековечная давильня'.

Что же думал о людях этот человек, спокойно и доброжелательно глядящий с фотографий сквозь круглые очки на круглом мягком лице?

Заболоцкого — по бессмысленному, но попу­лярному обвинению в контрреволюционном за­говоре — посадили в 38-м. Его пытали и били так, что он едва не потерял рассудок. В коротеньком прозаическом очерке 'История моего заключе­ния' написано: 'В моей голове созревала стран­ная уверенность в том, что мы находимся в ру­ках фашистов, которые под носом у нашей власти нашли способ уничтожать советских людей, дей­ствуя в самом центре советской карательной си­стемы'. Ни в чем не сознавшийся и никого не назвавший, приговоренный к пяти годам лаге­рей, Заболоцкий прошел Дальний Восток, Алтай, Казахстан, был и на общих работах, на лесопо­вале, но повезло: устроился чертежником в ла­герном строительном управлении. К нормальной жизни, на волю, вернулся в начале 46-го.

Бог знает, чего мы только не знаем о тех го­дах. Но изумлению нет предела. Имеется доку­мент НКВД, где написано дословно следующее: 'По характеру своей деятельности Саранское строительство не может использовать тов. Забо­лоцкого по его основной специальности писате­ля'. И дальше: 'Управление Саранстроя НКВД просит правление Союза писателей восстановить тов. Заболоцкого в правах члена Союза Совет­ских писателей...' Надо дух перевести и пере­честь: не писатели просят чекистов вернуть со­брата, а чекисты предлагают писателям забрать коллегу. Ну, нет такой штатной должности — пи­сатель — в лагерях,