Все, партия переходит в эндшпиль. Выхватываю кинжал. Ору диким голосом, чтобы напугать. Зверь прыгает и ломает ветки совсем рядом. В нос бьет резкий мускусный запах. В панике шарахаюсь в сторону, размахивая кинжалом.
Мой невидимый в темноте противник делает еще один прыжок. Кинжал со свистом рассекает пустоту. Зверь уже у меня за спиной. Поворачиваюсь – и получаю сокрушительный удар в грудь. Шибануло точно кувалдой. Земля уходит из-под ног, по лицу хлещут ветки. Приземляюсь на кучу листьев, чудом удержав кинжал. Вскакиваю. Существо, не переставая реветь, снова прыгает. Шагаю в сторону – и слишком поздно понимаю, что вляпался.
Линза. Упругая волна остановившегося воздуха. Головокружение. Звон в ушах. И – ощущение падения. Бездна…
Мои худшие ожидания не сбылись. За линзой оказалась суша. Но злодейка-судьба все же подшутила надо мной, и подшутила жестоко.
Я стою по колено в снегу. Воет ветер, раскачивая верхушки деревьев. Это обычные березы. Сквозь их голые ветви видны звезды и половинка Луны. На мое разгоряченное схваткой с неведомым хищником лицо опускаются снежинки. Делаю шаг, другой – и выбираюсь на опушку леса. Вокруг ни души. Только снег, лес, ночь…
Против воли начинаю смеяться. Это нервное. Изо рта идет пар. Мороз – градусов двадцать. В полотняной рубахе и штанах, без шапки, я не доживу здесь даже до утра. Эх, конь мой серебряный, куда ж ты меня завез?
Говорят, пока человек жив – жива и надежда. Значит, надо двигаться, надо идти. Вдруг вон за тем пригорком, поросшим кустарником, спряталась какая-нибудь избушка? Сколько известно случаев, когда люди замерзали в двух шагах от жилья только потому, что отчаялись. Я прошел через столько испытаний – неужели ж я сдамся на милость ветра, мороза и судьбы? Нет, надо двигаться. Древние говорили: «движение – это жизнь». Вперед, только вперед.
Направления я не выбираю – засовываю кинжал за пояс и просто рву с места по снежной целине, высоко вскидывая ноги. Через пару десятков шагов становится понятно – я не лось, и бежать по снегу у меня не получается. Получается просто идти.
Первыми немеют пальцы на руках и уши. Зачерпываю горсть снега, начинаю растирать их по очереди. На секунду останавливаюсь, оглядываюсь. От опушки я прошагал почти километр. Ровная цепочка следов тянется за мной по густо-синей, посверкивающей в лунном свете скатерти снега. Представляю себе картину: утром какой-нибудь местный житель натянет телогрейку, ушанку, запряжет каурую лошадку в сани и поедет в лес за… пусть будет за елочкой. Поедет и увидит на снегу цепочку следов, а в конце ее – неподвижное тело. Мое тело.
Мороз крепчает. Снова перехожу на бег. Мокрые руки стынут на ветру, и я прячу их под мышки. Немеет лицо. Встречный ветер мешает дышать, из глаз текут слезы и замерзают прямо на щеках. Я устал. Хочется сесть в снег и передохнуть. Но нельзя. Если я остановлюсь, то замерзну.
С трудом поднимаюсь на тот самый пригорок, оглядываюсь. Впереди – перелесок, за ним угадывается открытое пространство, а дальше черной стеной от края до края стоит лес. Никаких признаков жилья. Луна клонится к горизонту. Когда она закатится, станет совсем темно. В темноте придет смерть.
Опять бегу. Снег хрустит под сапогами. Сквозь хруст слышу отдаленный вой. Волки! Только этого не хватало.
Вламываюсь в перелесок. Какая-то крупная птица с шумом вспархивает неподалеку от меня и уносится в ночь. Мир обитаем, мир живет по своим законам. Я здесь – пришелец, но миру до меня нет дела. Скоро, совсем скоро я стану его частью. Сначала оледеневшим трупом, потом кормом для волков, потом – землей, травой, деревьями. Так всегда было, есть и будет.
Хватаюсь онемевшей рукой за тонкий ствол рябины. За перелеском раскинулся глубокий овраг. Если я спущусь в него, то вряд ли смогу подняться – склоны слишком крутые. Надо обходить. Делаю шаг, другой – и вдруг пласты снега уходят у меня из-под ног. Я в облаке искрящейся снежной пыли съезжаю вниз, проваливаюсь по плечи.
Все, вот и все. Даже если я выберусь, то, промокший, закоченею в считанные минуты. Меня может спасти костер, хороший такой, жаркий костер, сложенный из елового лапника. Но для того, чтобы разжечь его, нужны спички или зажигалка. У меня нет ни того, ни другого. Махандское огниво я потерял вместе с остальным снаряжением.
Ворочаясь в снежной каше, пытаюсь высвободиться. Сдаваться нельзя – пока еще я это понимаю. Ползком, буквально по-пластунски, подбираюсь к краю оврага. Теперь нужно вылезти наверх. Начинаю восхождение – и новые пласты снега рушатся на меня, забивая рот, нос, глаза.
И вот, когда я уже совсем теряю надежду вылезти из проклятого оврага, когда холод окончательно сковывает меня смирительной рубашкой, прямо над головой раздается надтреснутый, веселый голосок:
– Эк тебя замуровало! Лови вожжи, чучело!
Я сижу у горячей печки. Просто сижу, привалившись спиной к ее пышущей жаром бочине и млею от растекающегося по всему телу блаженного тепла.
Вот оно, счастье. Мое маленькое, персональное счастье. Мой рай. Эдемчик. Какая власть, какие богатства – просто горячая печка. И ничего другого на данный момент мне не требуется.
Дед Чага хлопочет у печи, гремит чугунами, орудует ухватом. Почему он называет себя дед, не совсем понятно. Выглядит не таким уж и старым. Правда, кожа коричневая и в морщинах, но глаза живые, а возраст – фиг разберешь.
– Разные тут попадаются, кого только не заносит... Ты смотри там, не сгори к чертям! Вот же... чучело. Прижаришься так, что потом не отдеру.
Я слабо улыбаюсь. Спину приятно жжет и покалывает. Прожариться – именно то, чего бы мне сейчас хотелось.
Изба маленькая, кособокая, забитая множеством как хорошо знакомых мне, так и совершенно невиданных вещей. Помимо неказистой самодельной мебели – кровать, шкаф, сундук, стол – и обычной деревенской утвари, здесь по стенам висят разнокалиберные деревянные колеса, какие-то доски с дырками, цепи, кольца из проржавевшего железа. Очень много ламп, фонарей, свечек в саморезанных деревянных подсвечниках.
Есть, однако, и приметы цивилизации, которые сразу успокоили меня, едва только дед Чага перетащил мое полумертвое от холода и усталости тело через высокий порог. На кованом крюке висит радиоприемник «Океан» – у нас в Казани был такой же – а рядом настенный календарь за 1980 год с неизменным олимпийским мишкой. Стало быть, я в своем времени, а не в эпохе Ивана Грозного. Это хорошо. Хотя бы это – хорошо.
– Как тебя занесло в такую глушь?
– Не помню, дед. В экспедицию ходили, дальше не помню.
Не знаю почему, начинаю рассказывать какую-то версию и решаю разыграть амнезию. Рассказывать правду невозможно, да и не хочется. Неизвестно, как человек отреагирует на такой рассказ, а на новые неприятности нарываться не хочется. Сейчас главное восстановиться и встать на ноги, а там посмотрим...
– Совсем ничего?
– Чего?
– Не помнишь?
– Плохо помню, дед. В голове туман – отморозил бошку, видать.
– Говорить можешь, значит, не отморозил. Звать-то тебя как, помнишь?
– Артем.
– Артем... – дед наливает в кружку кипяток и идет ко мне, – на вот, чучело, кишки погрей. А экспедиции да... Бывают. Как про треугольник узнают, так и прут. В треугольник ходили ж, так?
Беру кружку и обжигаю язык. Кипяток крутой, аж слезы навернулись.
– Какой треугольник? – спрашиваю, еле ворочая обожженым языком.
– Эмский.
– Не знаю... Не помню. Что за треугольник?
– Аномальная зона... – дед внимательно смотрит мне в глаза и приседает. – Да я смотрю, ты и сам
