возобладает, во многом зависело от позиции Первого секретаря ЦК КПСС.

Брежнев, конечно, не хотел возвращения к практике массовых репрессий. Но, как и большинство тех, кто прошёл дорогами войны и ощущал себя в рядах победителей, он признавал решающую роль Сталина и в проведении индустриализации страны, и в победоносном окончании войны. Не считаться с разными настроениями в обществе он не мог.

Так получилось, что первое публичное выступление Брежнева после избрания его на высший пост в партии должно было состояться в Грузии, где настроения в пользу реабилитации Сталина были особенно сильны. И Брежнев склонялся к тому, чтобы отдать дань этим настроениям. Но его советник, известный «демократ» Георгий Арбатов постарался показать ему, сколь отрицательную реакцию это вызовет у лидеров ряда стран социалистического лагеря, которые при Сталине были репрессированы, и тем более у руководителей компартий Запада. Присутствовавший на этой встрече Андропов также добавил несколько соображений в том же духе, и Брежнев уступил. И он долго ничего не говорил публично о Сталине — не хвалил его и не порицал.

Но однажды в докладе он сказал всего лишь одну, казалось бы, безобидную фразу: дескать, в достижение Великой Победы внёс свой вклад и председатель Государственного Комитета Обороны Иосиф Виссарионович Сталин. И зал разразился овацией, которая продолжалась несколько минут. Вот здесь Брежнев почувствовал, насколько надоела стране кампания по очернению покойного вождя. Правда, когда в Политбюро поступила просьба жителей Волгограда о возвращении их городу названия Сталинград, руководители партии сочли это несвоевременным.

Однако тихая или, как называли её либералы, «ползучая» реабилитация Сталина всё же шла. И вообще в жизнь страны постепенно возвращалось многое из административно-командной или тоталитарной системы. И оказалось, что ничего страшного при этом не происходит, никакого террора власть не развязывает. А значит, сталинизм — это вовсе не какой-то абсурд истории и не перманентный террор, он может быть вполне цивилизованным. Сталинская модель советского общества жизнеспособна, а усилия её очернителей были в основном выполнением социального заказа, в первую очередь из-за рубежа.

Ленин после революции за границу не выезжал. Сталин в советский период за пределами СССР был только дважды — на Тегеранской и Потсдамской конференциях. Большевистский режим правящие круги Запада воспринимали как величайшее зло и питали к его вождям ненависть.

Хрущёв выезжал с государственными визитами во многие страны мира, но не в качестве Первого секретаря КПСС, а сначала как член Президиума Верховного Совета СССР, а затем — как председатель Совета Министров СССР. Руководители стран Запада всерьёз его не воспринимали, но, зная его непредсказуемость, опасались какой-нибудь выходки с его стороны, которая может вылиться даже в вооружённый конфликт.

Брежнев бывал с визитами за рубежом десятки раз, и он первым представлял нашу страну в качестве Генерального секретаря ЦК КПСС (а позднее — и как председатель Президиума Верховного Совета СССР). На Западе его встречали с неизменным уважением. Мир убедился, что руководитель СССР, будучи вождём Коммунистической партии, может быть равноправным членом клуба лидеров ведущих стран мира.

В этом деле приближения не только нашей, но и мировой общественности к объективной оценке советского тоталитарного строя роль Брежнева трудно переоценить.

Брежнев не претендовал на роль теоретика, ещё в бытность председателем Президиума Верховного Совета СССР нередко давал такой наказ составителям его речей: «поскромнее, поскромнее, я не лидер, я не вождь…». Но и позднее, став руководителем партии, он просил о том же: «Пишите проще, не делайте из меня теоретика, ведь всё равно никто не поверит, что это моё, будут смеяться». И сложные, затейливые места вычёркивал (случалось, даже просил вычеркнуть цитаты из классиков: «Ну кто поверит, что Брежнев читал Маркса?»). Для теоретических разработок у него был «серый кардинал» Суслов.

Брежнев усвоил набор догм марксистско-ленинской теории в объёме «Краткого курса истории ВКП(б)», за их пределы не выходил, но к тем, кто их отрицал, относился как к «швали». (Я сам попал под каток репрессий в правление Брежнева в 1968 году, но за компанию с диссидентами, каким я никогда не был. Диссиденты были против Советской власти, а я критиковал «застойную» власть за то, что она была недостаточно Советской. Но тут дело было не в Брежневе, а в Андропове, бывшем тогда председателем КГБ СССР.)

Было ли это его недостатком? По большому счёту — да, ибо страна нуждалась в теоретическом прорыве, в осмыслении начавшейся постиндустриальной, информационной эпохи, но в руководстве СССР не нашлось ни одного деятеля, способного на такой научный подвиг. А если судить вождей страны по критериям марксизма-ленинизма, то отсутствие теоретических поползновений со стороны Брежнева надо было бы поставить ему в заслугу.

Официально партия ещё руководствовалась теорией марксизма-ленинизма, нацеленной на построение коммунизма — общества без государства, а потому в корне ошибочной и совершенно не соответствовавшей советским условиям, а значит, вредной. Так что всякие теоретические работы в этих рамках непременно сводились к схоластическим построениям. А на практике вожди партии руководствовались интересами страны, и именно эту её работу направлял Брежнев.

Многие удивлялись, как это Брежнев почти двадцать лет уживался с догматиком Сусловым. А ведь этот тандем потому и был таким прочным, что между его участниками было чёткое разделение обязанностей.

Суслов тоже не был творцом, теоретиком, идеологом-концептуалистом. Но он твёрдо стоял на страже советского строя, сущность которого, характер власти в СССР чувствовал, как никто другой.

Суслов всегда мог подыскать цитату из Маркса, Энгельса или Ленина, чтобы обосновать необходимость того или иного решения, необходимого для поддержания стабильности в стране. Но он не мог ясно изложить, какой системе служит, потому что для объяснения явлений советской действительности вынужден был пользоваться диким марксистско-ленинским языком. Зато Суслов, понимал, что в партии и стране есть замаскированные враги советского строя и самые настоящие вредители, и строго следил за тем, чтобы в области идеологии не допускались никакие вольности.

Даже ближайшие соратники не понимали Суслова и подтрунивали над его начётничеством, аскетическим образом жизни, педантичностью и житейской осторожностью. (Историк Михаил Саяпин метко назвал Суслова «Победоносцевым Советского Союза», точнее — брежневской эпохи, подчеркнув этим роль охранителя, которую этот идеолог играл.)

Спрашивается, а почему же у советских лидеров были такие туманные представления о советском строе, тогда как враги советской системы чётко знали, чего они хотят? А потому, что у врагов понятия были импортные, хорошо отработанные в десятках зарубежных институтах и антисоветских центрах, а советским руководителям приходилось вырабатывать свои представления на основе интуиции и практики. Вот Суслов и пытался хотя бы не уступить ранее завоёванных позиций в идеологии. А Брежнев, чутко улавливая преобладающие настроения в партийном аппарате, опосредствованно отражающие ожидания общества, направлял практическую работу.

Не будучи теоретиком, Брежнев показал себя великолепным организатором. Он сам говорил, когда его пытались втянуть в обсуждение теоретических вопросов: «Я не по этой части. Моя сильная сторона — это организация и психология».

И действительно, психолог он был выдающийся, людей видел насквозь, сразу же определял, кто на что способен. Нужного человека он умел «обаять». У него, вопреки мнению Роя Медведева, был ярко выраженный талант лидера. И в политических играх не было ему равных. Тут он был, как свидетельствовали современники, беспощадный боец со стальными кулаками, хотя и в бархатных перчатках. Если верить бывшему председателю КГБ Семичастному, Брежнев даже обсуждал с ним возможность физического устранения Хрущёва.

Инициаторы заговора против Хрущёва — Шелепин и Семичастный — согласились на выдвижение Брежнева на пост Первого секретаря ЦК КПСС, считая его временной, переходной фигурой, но жестоко