- Тебе что? - заметил, наконец, Василий Иванович высунувшуюся голову и беспокойные взгляды своего Лепорелло{441}.

- Чай, ваше благородие, готов...

Василий Иванович махнул головой, и белобрысая голова Антонова скрылась.

- Шлюпка готова, Василий Иванович! - доложил вахтенный офицер.

Василий Иванович отвалил от борта и объехал кругом, оглядывая клипер, стоя в шлюпке. Боцман Щукин то и дело перебегал с места на место, следя с клипера за старшим офицером.

Через пять минут Василий Иванович уже был на палубе и говорил Щукину:

- Фор-брам-штаг чуть-чуть ослаб... Вытянуть!

- Есть, ваше благородие...

- Да погиби, знаешь ли, нет настоящей у фор-брам-стеньги... Надо подать чуточку...

- Слушаю-с...

- Больше ничего, кажется... Работ сегодня никаких... Пусть команда отдыхает, а завтра повахтенно на берег.

- Есть! - еще громче и веселее отвечает боцман, оживляясь при мысли об удовольствии напиться на берегу, по обыкновению до бесчувствия.

- Да ты, Щукин, знаешь ли, повоздержись! - конфиденциально замечает Василий Иванович, хорошо знавший слабость старого служаки. - Боцман, а как съедешь на берег, напиваешься хуже стельки!..

- Постараюсь, ваше благородие! - тихо и нерешительно промолвил Щукин.

- Хоть на этот раз постарайся... Не очень пей! - говорит Василий Иванович более для очистки совести, зная тщету стараний боцмана, и опускается, наконец, в кают-компанию пить чай и вздохнуть после тревог и забот сегодняшнего утра.

VI

Капитанский вельбот и катер с офицерами давно уж отвалили от борта, а Василий Иванович все еще сидит на своем обычном месте, на диване, в опустевшей кают- компании, отпивая медленными глотками второй стакан чаю и дымя папироской. Делать Василию Ивановичу было решительно нечего; капитан просил дать отдых команде и никаких учений не производить; приводить в порядок ничего не оставалось - все было в порядке; распоряжения насчет будущих работ были сделаны, так что Василию Ивановичу поневоле приходилось благодушествовать, стараясь как-нибудь убить время до полудня, когда подадут обед, и затем уж можно будет вздремнуть часок-другой...

Василий Иванович выкуривал папиросу за папиросой, мечтал о том, как он проведет вечер на берегу, и по временам издавал какие-то неопределенные звуки томления от жары, вытирая вспотевшее, раскрасневшееся лицо... Второй стакан допит, четвертая папироса докурена, вопрос об ужине на берегу давно решен... Жарко, томительно жарко... Разве боцмана позвать и еще раз потолковать с ним насчет тяги такелажа?.. Но Василий Иванович уж давно толковал об этом, да и жаль беспокоить боцмана... 'Надо и ему вздохнуть!..' - думает Василий Иванович и начинает насвистывать свой любимый мотив из 'Роберта- Дьявола'{442}... В это время заботливый вестовой Антонов, давно уже исполняющий обязанности камердинера Василия Ивановича, словно понимая, что барин его может 'заскучить', появляется в кают- компании и докладывает:

- Прикажете, ваше благородие, еще чаю?

- Жарко, братец...

- Точно так, ваше благородие... Настоящее пекло!

- А чай есть?

- Целый чайник...

- Ну, дай, пожалуй, - лениво говорит Василий Иванович.

Вестовой исчезает и через минуту приносит стакан горячего чаю и лимон.

- Портсигарник пожалуйте, ваше благородие, папирос наложить! - говорит Антонов.

Василий Иванович отдает свой объемистый серебряный портсигар и, по возвращении вестового, спрашивает:

- На берег небось хочешь, Антонов?

Белобрысое, скуластое, простодушное лицо молодого вестового ухмыляется.

- Любопытно, ваше благородие!

- Любопытно?.. Что ж тебе любопытно? - допрашивает Василий Иванович и сам невольно улыбается, глядя на своего любимца вестового.

- Все, ваше благородие... Очинно красивая сторона... И опять же, ваше благородие, народ! - прибавил Антонов и снова фыркнул.

- А что?

- Смеху подобно: голые почти что шляются. Сичас вот с пельсинами приезжал на шлюпчонке один - как мать родила... Лопочет, подлец, по-своему, сперва и не понять... Одначе ребята наши поняли и говорили как следует с эстим самым арапчонком...

- Говорили? - смеется Василий Иванович. - По-каковски же говорила матрозня?..

- А не могу знать, ваше благородие, но только друг дружку поняли и торговались... Арапчонок смеется, и наши смеются. Сказывают: нехристь, ваше благородие?

- Да, своя, брат, вера у них! - замечает Василий Иванович и прибавляет: - Завтра, Антонов, можешь ехать на берег!

- Слушаю, ваше благородие!

- А денег что ж не берешь?.. Разве не нужно?

- Никак нет. У меня есть доллер на гулянку. А вот хотел я было, ваше благородие, просить...

Антонов остановился, переступая с ноги на ногу и теребя двумя пальцами штанину.

- Что тебе?

- Платок бы мне нужно, ваше благородие... Так уж выберите какой профорсистей, ваше благородие...

- Платок?.. Зачем тебе платок? - удивился Василий Иванович.

- Бабе моей, ваше благородие, - говорит Антонов, краснея, и пуще теребит штанину, словно бы стыдясь обнаружить свои чувства к жене, для которой он прикопил уж немало подарков при любезном посредстве Василия Ивановича.

- Гм! жене!.. - задумчиво протянул Василий Иванович. - В какую же цену?

- Как окажет, ваше благородие... Только, если можно, чтобы с птицей... В деревне любят с птицами... показистей...

- Ладно, братец, куплю... А знаешь ты, сколько у меня твоих денег?

- Не могу знать, ваше благородие!

- Ну, вот и дурак! Как есть дурак ты, Антонов! Сколько раз говорил тебе, что ты должен знать... Считать, что ли, не умеешь...

- Запамятовал, ваше благородие...

- Запамятовал! Было десять долларов, да тебе следует два доллара от меня за месяц... значит двенадцать... Смотри, помни, а то не стану я держать твоих денег... А еще матрос... запамятовал!..

- Слушаю, ваше благородие... буду помнить. А вам прикажете, что ли, изготовить вольную одежу?

- Да... летнюю пару из сундука достань.

- Чечунчовый пенджак{444}, что в Шанхае справляли?

Василий Иванович мотнул головой.

- Так уж я давече вынул и развесил, чтобы складок не оказывало...

- Ладно... Ужо к вечеру подашь.

Вестовой ушел.

Василий Иванович снова стал лениво отхлебывать чай, попыхивая толстейшей папиросой. Стояла полнейшая тишина в кают-компании. Только из-за приподнятых жалюзи одной из кают слышался равномерный скрип пера и шелест бумаги, и Василий Иванович невольно прислушивался к этому скрипу.

- Пишет... К Амалье своей, верно, все пишет доктор! - прошептал, улыбаясь, Василий Иванович.

Как и большинство офицеров, Василий Иванович знал - и даже обстоятельнее других знал - про все необыкновенные качества этой самой фрейлейн Амалии - скромненькой, худенькой, довольно миловидной белокурой немочки, с робким, словно недоумевающим, взглядом больших голубых глаз. В день ухода