Но что это? Все, кто стоял у вышки, идут нам на­встречу. Насторожился я. Всматриваюсь в идущих и узнаю старшего лейтенанта Куприянова, лейтенанта Фомина. Здесь же и младший сержант Левада (наверное, на машине вместе с начальством прикатил). Рядом с Левадой сержант артиллерист, которого выручали мы сегодня.

Встретились. Доложил я старшему лейтенанту Куприя­нову о прибытии отделения и хотел было объяснить при­чину нашей задержки.

– Все ясно, – перебил меня командир роты.

У меня даже сердце дрогнуло. Но раз улыбается стар­ший лейтенант… Вижу, и у Степана Левады лицо светится – вот-вот кинется меня обнимать А командир роты продолжает

– Слава вам, товарищ Перепелица, что отлично вла­деете солдатской наукой Раз любая задача вам по плечу, буду ходатайствовать о присвоении сержантского звания…

…До самой весны рядом с деревянным мостом через Сухой ручей держался и наш ледяной мост. И солдаты, проезжая мимо него, шутили: «То мост имени Максима Перепелицы».

Против такой шутки я возражения не имею…

Еще солнце не успело сколько-нибудь подняться над горизонтом, а мы уже шагали далеко за городом по асфальтированной дороге. Справа и слева, на обочинах зеленела молодая травка, вспыхивали синие и белые цве­точки подснежников. Одним словом, весна! Опять насту­пает лагерная пора, пора жарких, трудных солдатских будней.

Мы шли в расположение своего будущего лагеря, чтобы подготовить там гнезда для палаток своей роты. Взводную колонну возглавляло отделение, которым командую я – сержант Максим Перепелица. И скажу я вам, приятно шагать в голове колонны, когда перед тобой стелется широкая, гладкая дорога. Идешь по ней и мечтаешь, о чем мечтается.

А впереди виднелась одинокая фигура Янко Сокора – солдата из моего отделения. Он шел с красным флажком в руке и должен был на перекрестках дорог, каких здесь много, останавливать машины и открывать путь нашей походной колонне.

И вдруг я заметил, да и многие солдаты увидели, как впереди Сокора пулей пролетел через шоссе кургузый зайчишка, уши прижал, а сам, как шарик. Миг, и след его простыл среди молодых елочек.

Кто-то из солдат бросил шутку насчет трусливой на­туры зайца, но мне не до шуток. Вижу, что с Янко Сокором что-то неладное творится. Оглядывается по сторонам и все топчется на месте, вроде колонну поджидает. Тут только вспомнилось мне, что Сокор верит в дурные приметы. Родился же он и вырос в Закарпатской Украине, при буржуазном строе; некоторые пережитки старого си­дят еще в нем. Вот сейчас: перебежал заяц дорогу, и Янко трусит, считает, что это не иначе к беде какой-то. Поэтому не решается первым перешагнуть место, где пробежал заяц.

Когда приблизился строй к Сокору, я кричу ему:

– На каблуки наступим! Почему дистанцию не выдер­живаете?

Янко виновато покосился на меня и нерешительно по­шел вперед.

Целый день трудились мы в лагере. И из головы моей не выходила мысль о Янко. Как выкурить из него та­кую дурь? Ведь командир я. А какой из Сокора солдат, если он как пугливая ворона? Все ждет, что беда приклю­чится.

Ночевать остались мы в лагере. Разбили палатку, по­ужинали и, выставив часового, улеглись под ней на сене, которое еще в прошлом году заготовили для солдатских матрацев. Сладко ныли натруженные за день руки и ноги. Разговаривать не хотелось, и мы лежали молча, прислу­шиваясь к шагам рядового Казашвили, который первым заступил на пост. И вдруг на недалеком дереве страшным голосом заголосила какая-то птаха. Лежавший рядом со мной Янко Сокор всем телом вздрогнул от этого крика и хотел от испуга на ноги вскочить.

– Что, – спрашиваю у него, – шкрябнул за душу та­кой голосок?

Тут птица опять закагукала, и Сокор даже дышать пе­рестал. Потом тихо сказал:

– Ой, не к добру это. У нас в селе после таких кри­ков пожары бывают. Или помирает кто-нибудь.

– Да неужели?! – удивился я. – А у нас в Яблонивке, – говорю, – однажды сова покричала на крыше хаты дядьки Мусия, так он на второй день с самим чертом встречу имел – на кладбище.

– Гляди ты! – воскликнул Янко, придвигаясь ближе ко мне. – Как же это?..

– А вот послушай.

И чувствую, как насторожились от любопытства мои солдаты. Перестал ворочаться в углу на сене Симаков, притихли Панков и Митичкин. Даже шаги часового Казашвили умолкли близ палатки.

Я дождался, пока Казашвили отойдет к грибку, и на­чал рассказ:

– В нашем селе Яблонивке когда-то из-за девчат мира не было. Если ты парубок, то ищи себе подружку на своей улице, ну – еще на соседней; словом, на своем кутку, как у нас говорят. Но не вздумай присоседиться к девчатам, которые на другом конце села живут. Поймают тебя тамошние хлопцы и…

– Повесят? – нетерпеливо спросил Янко.

– Еще хуже, – отвечаю. – Добре, если только бока наломают. А то еще заставят спичкой дорогу мерить.

– Как это? – заерзал на сене Сокор.

– Вот тебе дивно? А было такое время, когда в селе ни клуба, ни кино не знали, вот и развлекались по- старо­режимному. Поймают хлопцы чужого парня, дадут в руки спичку и заставят всю улицу, где живет дивчина, к кото­рой он ходил, промерить. Не подчиняешься – бьют. Ме­ришь, а они ржут, как кони. Ошибешься в счете – начинай сначала.

– И вам приходилось мерить? – опять не утерпел Сокор.

– Ну, нет! Это не на моей памяти было. А вот батька мой, Кондратий Филиппович, мерил. Правда, редко: ноги у него длинные. Через любой плетень он мог одним духом перемахнуть. А в огородах его не поймаешь. Вот и махнул однажды. А хлопцы знали эту его привычку через плетень прыгать и подкараулили. Но он бежал с такой страшной силой, что удержать не сумели – попадали. Но потом до­гонять стали. Напугался мой батька. «Раз так караулили его да еще не удержали, значит крепко обозлились. Если поймают, то такое учинят, что потом среди людей не пока­зывайся – засмеют.

Вот и удирал он что было сил. А за огородами начи­налось кладбище. Там среди могилок спрятаться легко. Ведь поздний вечер – темно.

Перелетел через канаву, которая кладбище от левады отделяет, вроде благополучно, если не считать, что яйцо об кусты ободрал да клок рубахи на рукаве выхватил. Но слышит, что и хлопцы не отстают: так трещит сзади него кустарник, что в селе собаки гавкают.

Начал мой батька петлять меж могил, крестов и искать местечко, где лучше спрятаться. Но как спря­ чешься, раз рубашка на нем белая – заметят. Носился он так по кладбищу и вдруг… под ногами не оказалось земли! Как махнул куда-то вниз, дух захватило. От страха и па­мять отшибло. Пришел он в себя, осмотрелся. Увидел над головой небо, звездами усыпанное. Все ясно: в яму угодил. И тут только вспомнил он, что дед Захар умер и это для него могилу приготовили.

Могила так могила. Лишь бы от хлопцев сховаться. Сидит батька на сырой земле, притаился. Но погони не слышит. Видать, парубки дальше побежали. А может, в могиле давненько он пролежал, пока память его верну­лась, кто знает. Но что это?.. Слышит он, что совсем ря­дом за его спиной что-то дышит, как собака в жаркий день. Похолодел батька. «А может, почудилось?» – ду­мает. Нет! Дышит!..

Как вскочил он на ноги, то об одну стенку, то о дру­гую. Пытался руками за верх ухватиться. Но куда там! У нас такие глубокие могилы копают, что даже с самыми длинными ногами не выбраться из них. Кажется, от страха завопил мой Кондратий Перепелица. И когда он закричал, услышал, что и оно, то, что громко дышало, тоже крикнуло как-то по-телячьи или козлячьи. А ви­дать – ничего не видно. Яма же, могила одним словом…

– Вот сочиняет командир! – послышался у палатки голос рядового Казашвили. – Что же, черт, по- вашему, в той могиле сидел?

– Товарищ Казашвили, – отвечаю, – не отвлекайтесь от службы.

Казашвили неохотно отошел от палатки, а я продол­жаю рассказ.

– А может, и черт, – говорю. – Откуда батька мог знать? Тогда в нашей Яблонивке и в черта верили. А тем более, когда батька еще раз попытался вылезть из ямы, сорвался и упал на что-то мягкое, в шерсти