Астафьев и Евсеев приросли к кустам. И вдруг разочарование. Шла не та машина, которую мы ждали. Не грузовик, а легковушка. Однако, увидев, что в ней за спиной шофера сидят два офицера, я бросил гранату. Это был сигнал к бою. Полетели гранаты Баранова и Евсеева. Но все они взорвались позади машины. Да и Сычев опоздал. Машина фыркнула и умчалась. Я успел заметить, что сидевшие в ней офицеры повернули головы, пытаясь понять, откуда шла стрельба.

Мы поднялись и смотрели друг на друга в недоумении: как с такого близкого расстояния не сумели подбить машину!

Вдруг совсем близко загудели моторы. Наверное, где-то недалеко стояла автоколонна. Может, была какая-нибудь поломка, ее задержали, и вот она снова двинулась. Гул нарастал, видно, машины быстро набрали скорость и вовсю мчались на выручку легковушке. Как бы там ни было, но, приблизившись к месту, откуда мы только что стреляли, немцы подняли такую стрельбу, что лес шумел как в непогоду. Но мы уже были далеко от дороги и ускоренным шагом уходили прочь.

Километров пять отмахали и только тогда сели отдохнуть.

От разгоряченных лиц валил пар, во рту пересохло. Рубашки прилипли к телу. Спустились к ручью, напились, и стало полегче.

- Верно говорят - дуракам счастье! - сказал Лев Астафьев.

Возбужденные, усталые, мы вернулись в свою землянку и, повалившись на нары, стали обсуждать причины неудачи. Неправильно выбрали место для засады: в мелком кустарнике нас легко можно было обнаружить издалека. Гранаты бросали с большим опозданием. Надо бросать перед идущей машиной, а мы вслед ей...

- Не беда! - беспечно отмахнулся Леонид Баранов. - Так случилось. У моста-то мы вон как их расчехвостили! Подчистую!

- Победой у моста нечего кичиться, - возразил Петр Евсеев, - там мы напали на пьяных. А были бы немцы трезвыми, еще неизвестно, чем бы все кончилось.

- Петр прав, - поддержал я Евсеева.

Мы были крайне удручены неудачей, хотя потом оказалось, что засада наша не была безрезультатной.

На другой день я встретился с Сергеем Крисковцом, и он, загадочно улыбаясь, спросил меня:

- Михаил, это ваша работа с легковиком?

Но я сделал вид, что не понимаю, о чем он говорит.

- Так ты не знаешь, что вчера подбили немецкую машину?

И стал мне рассказывать, как неведомые партизаны громили врага.

Оказалось, что тот легковик не дотянул даже до деревни. У него были прострелены шины на задних колесах, пробито боковое стекло, а самое главное - ранен офицер. Немцы ругались. Всех в селе называли партизанами. Но расправляться с мирными жителями им было некогда - срочно уезжали на фронт.

Весть о партизанах разнеслась по всему району. Она быстро обрастала легендами...

В деревне Великая Старина многие мужики были мастерами по изготовлению ободьев для колес, дуг, бочек. Одним из таких мастеров был и Евлампий Гавлик. Я его уже знал. Худощавый, среднего роста старик лет шестидесяти, он был не по годам подвижен. В деревне считали, что он знает в лесу каждый пень. И вот как-то Евлан пустил слух, будто видел партизан. В лесу их, по его словам, 'темная хмара', и все со станковыми да ручными пулеметами.

Однажды встретились мы, я и говорю ему:

- Дедушка Евлан, вы тут распространяете слухи о партизанах, будто их 'темная хмара'. Зачем это?

Дед лукаво улыбнулся мне и обычной своей скороговоркой ответил:

- Вишь, мил человек, видел я или не видел, то дела не касаемо. А только пущай те супостаты сатанинские, полицаи да всяческие германские прихлебаи верят, что в лесах народилась новая Красная Армия, да такая, что с нею и не совладать. Так оно и нам, простым людям, спокойней будет. Глядишь, менее беспутствовать будут ироды сатанинские, боязно будет им руки-то распускать. Прав я, аи не прав? - И, приблизившись к самому моему лицу, Евлан тихо добавил: - А касаемо вашей землянки, то ее почти от земли и не видно. Вот только днем в ведрую погоду вы лучше не топите. А то смотрю как-то, а елка дымит в небо, как труба самоварная. Вы больше по ночам обогревайтесь. Ну а если днем, то поманеньку, сухими дровишками, чтоб дыму меньше. А вообще знай, дорогой товарищ командир, случись на деревне какая тревога, враги против вас что удумают, Евлан бросит свою хату, пусть горит или в тартарары провалится, все бросит Евлан и первым побежит упредить вас. Спросишь, почему? Да потому, что все понимаем так: вы тут остались наша единая защита, наша надежа. Без вас мы и вовсе осиротеем. Вот так, мил человек, товарищ красный командир.

* * *

Еще когда мы только построили землянку, Лев Астафьев проник в заброшенный деревенский клуб и в куче хлама нашел старенький радиоприемник. И хотя питания к нему не было, он его забрал. А теперь Евсеев и Сычев принесли ему батареи. 'Одолжили' у гитлеровцев, проезжавших по шоссе на легковой машине.

- Ну а сами-то гады где? - первым делом спросил я.

- Кончили воевать, отдыхают в кювете. Не волнуйся, командир, на этот раз мы учли все прежние промахи. Засаду устроили в лесу, где огромные деревья подступают к самой дороге. Каждое дерево - крепость! Гранату я бросил с точным расчетом. Ну да это все теперь позади! - отмахнулся Иван. Пусть Лев скорее налаживает радио. А мы его заранее премируем. - И он достал из трофейного рюкзака добротные сапоги.

Лев благодарно обнял его. Но сапоги пока отложил, а кинулся к приемнику и стал прилаживать батареи.

Лев Анатольевич Астафьев до войны был начальником радиостанции артиллерийского полка. И вот теперь на него были все наши надежды. Мы окружили его и с нетерпением ждали, что будет, заработает ли наше радио? Затаив дыхание, смотрели мы на радиста, расположившегося на полу нашего жилища. Лев что-то подвинчивал, подкручивал, даже на язык пробовал проводки и ни слова не отвечал на наши нетерпеливые вопросы. И вдруг, словно струна лопнула, - что-то взвизгнуло, зашипело, затрещало. У нас, казалось, остановилось дыхание. Но треск быстро умолк. И это нас бросило в холодный пот. Волнение у всех было такое, будто мы на диком острове, а единственный корабль уплывает, не заметив нас.

Астафьев рукавом выцветшей гимнастерки вытерт взмокший лоб: он-то волновался больше всех. И опять присел над приемником, лизнул один, другой проводок, где-то подкрутил, где-то подстукнул, и вдруг... ударили куранты.

Все, кроме самого радиста, встали, подтянулись, словно выстраивались на какой-то очень торжественный парад.

Бой часов Кремлевской башни кончился, но мы не шевелились, и вот, как бурный водопад, как фронтовая канонада, обрушилась на наши головы дотоле не слышанная нами песня:

Вставай, страна огромная!

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой!

Лица моих боевых товарищей бледны, сурово сдвинуты брови, а в глазах Баранова слезы.

Музыка и слова этой песни удивили нас, взбудоражили, слили воедино с огромной, поднявшейся на смертный бой Родиной.

Когда песня кончилась, заговорил диктор: 'От Советского информбюро! Передаем вечернее сообщение от 11 августа. В течение 11 августа наши войска продолжали бои с противником на Смоленском, Белоцерковском и Уманском направлениях...

За 10 августа уничтожено 39 фашистских самолетов. Наши потери - 25 самолетов. По уточненным данным, во время налета фашистских самолетов на Москву в ночь с 10 на 11 августа сбито не 5 фашистских самолетов, как сообщалось ранее, а 6 самолетов...'

Было ясно, что бои идут жестокие, кровопролитные. Но главным было то, что Москва стоит, что Москва сражается...

Нашей радости не было конца. Мы со слезами на глазах обнимали друг друга, тискали нашего радиста.

Москва наша!