— Давно хочу спросить у вас, Ольга Владимировна, каков калибр вашего пугача?
— 9 миллиметров, — быстро ответил Сережа, — ударно-спусковой механизм самовзводный, затвор свободный, предохранитель флажкового типа, магазин на десять патронов, прицел типа «стриж», рукоятка буковая штучной работы.
— Слыхали, товарищ Ребров? — Штаубе привстал на ноге, проговорил со сталинским акцентом. — А ми с вами нэ довэряем нашей маладежи!
Ребров не ответил.
— Тогда второй вопрос: отчего вы, дорогуша, когда ведете, так сказать, огонь, держите его не двумя руками, как наши славные полицейские, а одной?
— Меня так учили, Генрих Иванович, — Ольга сняла затвор, — менты двумя руками держат, потому что из их дубин иначе не попадешь. Макар на десять шагов дает разброс до полуметра. Они у них коротухи, не пристреляны, не сбалансированы, отдачей руку вывихнешь, А я из своего на десять шагов лампочку «миньон» бью…
— Стоп, стоп! — воскликнул Ребров. — Как называлась борисовская станция?
— Карпилово, — ответил Штаубе.
— Гениально! — засмеялся Ребров. — У меня по сетке сходится на синей.
— Не может быть! — приподнялся Штаубе.
Ребров показал ему потрепанную тетрадь:
— Сороковка. А по раскладке, как вы помните, было 7.
Штаубе взял тетрадь, пошевелил губами:
— Сороковка… так…
Ольга навинтила на шомпол ерш:
— Ну и что? Все равно придется отработать.
— Зато не придется тащиться в Красноярск. Выйдем на семидесятом километре.
— В Тарутино?
— В Козульке.
Ольга капнула на ерш масла, ввела шомпол в ствол:
— Знаешь, когда котенок найдет черепаху без панциря, он сначала понюхает, а потом уж носом коснется. Или когда из-за посуды дерутся: один топчется, топчется, машет шлангом с металлической муфтой, а другой, хоть на керское наступил, но не упал, а прыгнул и решетку выставил. Просто и надежно.
Часы Реброва показывали 23.46, в купе горела синяя лампа. Ольга и Сережа спали на верхних полках. Штаубе разлил остатки коньяка в два стакана:
— Частная собственность, Виктор Валентинович, это всего лишь предлог. Партийный аппарат — страшная силища, конечно, но не беспредельная. Сейчас это особенно заметно. Да и что вы знаете о немцах? Газовые камеры для недочеловеков? Гороховый суп с сосисками? Когда нас гнали, что пел гармонист? Не горюйте, новобранцы, все равно убьют германцы!
— Я не склонен рассматривать партаппарат как исключительно реакционную силу, — Ребров взял стакан, выпил залпом, откусил от яблока, — В сегодняшней ситуации коммунисты способны на позитивные, по-настоящему демократические ходы. И наоборот — демократы, или вернее — квазидемократы демонстрируют тоталитарный подход к проблеме власти. Немцы же меня не пугают, но и не успокаивают. Вспомните Геббельса-студента: зло есть не что иное, как несоответствие между бытием и долженствованием.
— Значит, по-вашему, Сталин — мерзавец, а не великий реформатор?
— Для духовного подъема и национального возрождения России Сталин сделал больше всех русских правителей вместе взятых. Как христианин и человек здравомыслящий я приветствую реформы Сталина. Как экономист и геополитик я так же приветствую их. Но как русский интеллигент, я не могу не осудить эти реформы. И заметьте — реформы! Но не Сталина. Вспомните Бердяева: русский коммунизм с одной стороны — явление мировое и интернациональное, с другой — русское и национальное. Ленин, увы, этого не понимал.
— Зато он прекрасно понимал контрпартнерство Германии.
— О чем Сталину приходилось только догадываться. Смутно, но догадываться.
— И все-таки я Сталина ненавижу, — Штаубе выпил свой коньяк, — его непоследовательность, мягкотелость, нежелание проявить характер в решении важнейших вопросов, его ставка на союз интеллигенции и крестьянства в противовес пролетариату… говнюк, ебаный говнюк! Самое гадкое, когда гениальный человек не способен распорядиться своим талантом. Обезглавить Красную Армию в начале тридцатых было бы величайшим благом, но делать это в 37-ом или в 40-ом — величайшее преступление! Ликвидация зажиточного крестьянства, ограбление крестьянских хозяйств, насаждение колхозной барщины — все это гениально, здорово, но…
— Но проводить это в конце 20-х — абсурдно! — усмехнулся Ребров.
— Конечно! Подожди лет десять, дай сиволапым зажиреть, дай им набить закрома…
— А потом уже — грабь! Если б он начал это хотя бы в 36-ом, эффект от раскрестьянивания был бы в пять, в десять раз больше. Русское крестьянство начало обретать экономическую независимость, пожалуй, только в 910 году, потом — война, революция, идиотская продразверстка Ленина-Троцкого, затем короткая пауза — и коллективизация…
— А национальный вопрос?! Задумано, как всегда у Сталина гениально, проведено в жизнь — самотеком! А вы ругаете Бисмарка!
— Не Бисмарка, а прусских филистеров, выхолостивших и извративших его идеи. Молотов и Бухарин такие же филистеры, заслуживающие всеобщего презрения. Сталину серьезно мог помочь не Каганович, а Зиновьев. Сложись его судьба по-иному, мы бы жили в другом государстве. Путь Зиновьева в лабиринтах участи так же трагичен, как путь Гиммлера: светлый луч, тонущий в жестких бюрократических структурах.
— Поразительно! — Штаубе чистил яблоко перочинным ножом.
— Никто из этих индюков не позволил себе протянуть руку направо, коснуться надежного плеча, посоветоваться! Что это, ебена мать? Эгоизм или страх?
— Обтростон, — ответил Ребров после непродолжительного раздумья.
Поезд стал тормозить, за окном замелькали огни города.
— Свердловск, — Штаубе посмотрел в окно.
— Вы и здесь были?
— Ни разу! — засмеялся Штаубе, — 66 лет потребовалось, чтобы доехать! Вот вам и Россия! Давайте выпьем за это!
— За дорогу, длиной в 66 лет?
— За нее! — Штаубе достал из рюкзака бутылку водки, стал открывать. — Мне всегда нравились эти сумасшедшие российские расстояния. Они как-то… возбуждают, правда?
— Меня наоборот — угнетают. Кстати, Генрих Иваныч, вы смотрели по полосе?
— А как же! Еще утром, когда вы умываться пошли. Конус в допуске.
— Сколько?
— 4, 7. Корень не виден.
Ребров удовлетворительно кивнул, пододвинул стакан:
— Что ж, в таком случае и выпить не грех.
В 9.12 стуком в дверь разбудила проводница. Ребров открыл, она вошла, поставила на стол чайник и стаканы:
— С добрым утречком! Что ж вы Омск проспали? Там на перроне такая торговля шла, рехнуться можно! Шапки волчьи по сто рублей, платки пуховые всего за четвертной, валенки белые… как с ума посходили! Вот что снимать надо!
— Ничего, в другой раз… — хрипло пробормотал Штаубе, поднимая с пола протез.
— А это что за река? — Сережа посмотрел с верхней полки.
— Иртыш.
— А почему она не замерзла?
