как бы всё же не уверенный, может, сухарь-то и есть. Но паёк его был как паёк, и хлеб, приносимый на дежурство, Вася съедал с утра. - А ведь вы с тех пор, как отстали, ничего не едите?

- Не беспокойтесь, ради Бога, Василь Васильич. - Твернтинов приложил развёрнутый веер из пяти пальцев к своей засмуроженной гимнастёрке с разными пуговицами. - Я и так бесконечно вам благодарен. - И взгляд и голос его уже не были печальны. - Вы меня пригрели буквально и переносно. Вы добрый человек. Время такое тяжёлое, это очень ценишь. Теперь, пожалуйста, объясните мне, куда же я поеду и что мне делать дальше?

- Сперва вы поедете, - с удовольствием разъяснял Зотов, - до станции Грязи. Вот жалко, карты нет. Представляете, где это?

- Н-не очень... Название слышал, кажется.

- Да известная станция! Если в Грязях вы будете днём, пойдите с этим вашим листком - вот, я делаю на нём отметку, что вы были у меня, пойдите к военному коменданту, он напишет распоряжение в продпункт, вы получите на пару дней паёк.

- Очень вам благодарен.

- А если ночью - сидите, не вылезайте, держитесь за этот эшелон! Вот бы влипли вы в своих одеялах, если б не проснулись - завезли б вас! Из Грязей ваш поезд пойдёт на Поворино, но и в Поворино - разве только на продпункт, не отстаньте! - он довезёт вас ещё до Арчеды. В Арчеду-то и назначен ваш эшелон двести сорок пять четыреста тринадцать.

И Зотов вручил Тверитинову его догонный лист.

Пряча лист в карман гимнастёрки, всё тот же, на котором застёгивался клапан, Тверитинов спросил:

- Арчеда? Вот уж никогда не слышал. Где это?

- Это считайте уже под Сталинградом.

- Под Сталинградом, - кивнул Тверитинов. Но лоб его наморщился. Он сделал рассеянное усилие и переспросил: - Позвольте... Сталинград... А как он назывался раньше?

И - всё оборвалось и охолонуло в Зотове! Возможно ли? Советский человек - не знает Сталинграда? Да не может этого быть никак! Никак!

Никак! Это не помещается в голове!

Однако он сумел себя сдержать. Подобрался. Поправил очки. Сказал почти спокойно:

- Раньше он назывался Царицын.

(Значит, не окруженец. Подослан! Агент! Наверно, белоэмигрант, потому и манеры такие.)

- Ах, верно, верно, Царицын. Оборона Царицына.

(Да не офицер ли он переодетый? То-то карту спрашивал... И слитком уж переиграл с одежонкой.)

Враждебное слово это - 'офицер', давно исчезнувшее из русской речи, даже мысленно произнесенное, укслоло Зотова, как штык.

(Ах, спростовал! Ах, спростовал! Так, спокойствие.Так, бдительность. Что теперь делать? Что теперь делать?)

Зотов нажал один

долгий зуммер в полевом телефоне.

И держал трубку у уха, надеясь, что сейчас капитан снимет свою.

Но капитан не снимал.

- Василь Васильич, мне всё-таки совестно, что я вас обобрал на табак.

- Ничего. Пожалуйста, - отклонил Зотов.

(Тюха-матюха! Раскис. Расстилался перед врагом, не знал, чем угодить.)

- Но уж тогда разрешите - я ещё разик у вас надымлю. Или мне выйти?

(Выйти ему?! Прозрачно! Понял, что промах дал, теперь хочет смыться.)

- Нет-нет, курите здесь. Я люблю табачный дым.

(Что же придумать? Как это сделать?..)

Он нажал зуммер трижды. Трубку сняли:

- Караульное слушает.

- Это Зотов говорит.

- Слушаю, товарищ лейтенант.

- Где там Гуськов?

- Он... вышел, товарищ лейтенант.

- Куда это - вышел? Что значит - вышел? Вот обеспечь, чтобы через пять минут он был на месте.

(К бабе пошёл, негодяй!)

- Есть обеспечить.

(Что же придумать?)

Зотов взял листок бумаги и, заслоняя от Тверитинова, написал на нём крупно: 'Валя! Войдите к нам и скажите, что 794-й опаздывает на час.'

Он сложил бумажку, подошёл к двери и отсюда сказал, протянув руку:

- Товарищ Подшебякина! Вот возьмите. Это насчёт того транспорта.

- Какого, Василь Василшч?

- Тут номера написаны.

Подшебякина удивилась, встала, взяла бумажку. Зотов, не дожидаясь, вернулся. Тверитинов уже одевался.

- Мы поезда не пропустим? - доброжелательно улыбался он.

- Нет, нас предупредят.

Зотов прошёлся по комнате, не глядя на Тверитинова. Осадил сборки гимнастерки под ремнём на спину, пистолет перевел со спины на правый бок. Поправил на голове зелёную фуражку. Абсолютно нечего было делать и не о чем говорить.

А лгать Зотов - не умел.

Хоть бы говорил что-нибудь Тверитинов, но он молчал скромно.

За окном иногда журчала струйка из трубы, отметаемая и разбрасываемая ветром.

Лейтенант остановился около стола и, держась за угол его, смотрел на свои пальцы.

(Чтобы не дать заметить перемены, надо было смотреть по-прежнему на Тверитинова, но он не мог себя заставить.)

- Итак, через несколько дней - праздник! - сказал он. И насторожился.

(Ну, спроси, спроси: какой праздник? Тогда уж последнего сомнения не будет.)

Но гость отозвался:

- Да-а...

Лейтенант взбросил на него взгляд. Тот продолжительно кивал, куря.

- Интересно, будет парад на Красной площади?

(Какой уж там парад! Он и не думал об этом, а просто так, чтобы время занять.)

В дверь постучали.

- Разрешите, Василий Васильевич? - Валя просунула голову. Тверитинов

увидел её и потянулся за вещмешком. - Семьсот девяносто четвёртый задержали на перегоне. Придёт на час позже.

- Да-а-а! Вот какая досада. - (Его самого резала противная фальшь своего голоса.) - Хорошо, товарищ Подшебякина.

Валя скрылась.

- За окном близко, на первом пути, послышалось сдержанное дыхание паровоза, замедляющийся к остановке стук состава; передалось подрагивание земли.

- Что же делать? - размышлял вслух Зотов. - Мне ведь надо идти на продпункт.

- Так я выйду, я - где угодно, пожалуйста, - охотливо сказал Тверитинов, улыбаясь и вставая уже с вещмешком в руках.

Зотов снял с гвоздя шинель.

- А зачем вам мёрзнуть где попало? В станционный залик не вступите, там на полу лежат сплошь. Вы не хотите пройти со мной на продпункт?..