себя. Что касается начальника… она считала, что почти не знает его. Это был застенчивый человек, небольшого роста…

Розалинда подходила к окну и стояла, глядя в него. Около фабрики через реку был перекинут мост, и по нему двигался поток тяжело нагруженных телег и машин. Небо было серым от дыма. В конце дня, после ухода начальника, она опять стояла у окна. И, стоя у этого окна, обращенного на запад, она видела в конце дня, как солнце склонялось к горизонту. Чудесно было находиться здесь одной под вечер. Как огромен этот город, в котором она поселилась! С того времени, как она начала работать у Уолтера Сейерса, ей почему-то казалось, что город подобно комнате, где она работала, принял ее, вобрал в себя. Под вечер лучи заходящего солнца падали на гряды густых облаков. Казалось, весь город стремился ввысь. Он отрывался от земли и поднимался в воздух. Возникала иллюзия. Мрачные фабричные трубы, которые весь день были чем-то застывшим, холодным, бездушным, торчавшим над крышами и изрыгавшим клубы черного дыма, теперь превращались в стройные, устремленные к небу столбики света и колеблющихся полутонов. Высокие трубы отделялись от зданий и устремлялись ввысь. Фабрика, у одного из окон которой стояла Розалинда, имела такую трубу, и она тоже взлетала вверх. Молодая женщина чувствовала, что сама поднимается, возникало странное ощущение, словно она парила в пространстве. Какой величавой поступью день покидал Чикаго! Подобно фабричным трубам, город томился по свету; жаждал его.

По утрам с озера Мичиган прилетали чайки и искали себе корм среди городских отбросов, уносимых рекой, которая протекала под окнами. Река была цвета хризопраза*{Полудрагоценный камень яблочно- зеленого цвета}. Чайки парили над нею, как иногда вечером весь город, казалось, парил перед глазами Розалинды. Это были изящные, живые, свободные создания. Они торжествовали. В том, как они добывали себе пищу, даже поедали городские отбросы, была грация, красота. Чайки переворачивались и кружились в воздухе. Они делали круг за кругом, парили, и вдруг, описав длинную кривую, устремлялись вниз, едва касались поверхности воды, словно лаская ее, и снова вздымались ввысь.

Розалинда становилась на цыпочки. Позади, за двумя стеклянными перегородками, находились другие мужчины и женщины, но здесь, в этой комнате, она была одна. Она принадлежала этому месту. Какое странное чувство! Она принадлежала также своему начальнику, Уолтеру Сейерсу. Она едва знала этого человека и все же принадлежала ему. Она вскидывала руки над головой, неловко пытаясь подражать движениям птиц.

Она слегка стыдилась своей неловкости, поворачивалась и начинала ходить по комнате. «Мне двадцать пять лет, поздновато для попыток стать птицей, стать изящной!» — думала она, С возмущением вспоминала она медленные, тупые, тяжелые движения отца и матери, движения, которым она подражала ребенком. «Почему меня не учили быть изящной и красивой душой и телом, почему там, откуда я приехала, никто не старается быть изящным и красивым?» — шептала она.

Как усилилось в Розалинде ощущение своего тела! Она ходила по комнате, стараясь ступать легко и грациозно. В конторе за стеклянными перегородками кто-то неожиданно возвышал голос, и молодая женщина испуганно вздрагивала. Потом, неизвестно почему, начинала смеяться. Долгое время после того, как она начала работать под начальством Уолтера Сейерса, она думала, что охватившее ее стремление стать физически более изящной и красивой, а также преодолеть глупость и умственную лень своих девических лет, было вызвано тем, что окна фабрики выходили на реку и на запад и что утром она видела, как чайки добывают себе пищу, а под вечер — как среди облаков дыма, в вакханалии красок садится солнце.

В тот августовский вечер, когда Розалинда сидела на крыльце отцовского дома в Уиллоу-Спрингсе, Уолтер Сейерс вернулся с фабрики у реки домой. Когда семья пообедала, он вышел в сад пройтись по дорожкам с двумя детьми, мальчиками, но тем вскоре наскучила его молчаливость, и они убежали к матери. Молодой негр появился на дорожке у двери кухни и приблизился к ним. Уолтер направился к садовой скамейке, скрытой за кустами, и сел. Он закурил папиросу, но не стал затягиваться. Дым тлеющей папиросы медленно струился между пальцами.

Закрыв глаза, Уолтер сидел совершенно неподвижно и старался ни о чем не думать. Вскоре вокруг него стали сгущаться мягкие вечерние тени. Он долго сидел, не шевелясь, как изваяние, водруженное на садовую скамью. Он отдыхал. Он жил и не жил. Напряженное тело, обычно такое деятельное, стала безвольным. Оно было отброшено в сторону, на скамью под кустом, и застыло там в ожидании, пока в него снова не вселятся.

Такое состояние, на грани сознательного и бессознательного, бывало у него не часто. Что-то должно было решиться между ним и одной женщиной, а женщина уехала. Весь порядок его жизни нарушился. Теперь он хотел отдохнуть. Мелочи жизни были забыты. А что касается той женщины, он не думал о ней, не хотел думать. Смешно, что он в ней так нуждался. Он спрашивал себя, испытывал ли он когда-нибудь подобное чувство по отношению к Коре, своей жене. Возможно, да. Сейчас она была около него, всего в нескольких шагах. Становилось темно, но она продолжала, вместе с негром, работать, копаться в земле где-то поблизости, лаская землю, помогая чему-то расти.

Когда его ум не был взволнован размышлениями и покоился, как озеро среди холмов в тихий летний вечер, тогда пробуждались притаившиеся мысли. «Я хочу, чтобы вы были моей возлюбленной… далекой возлюбленной… Будьте всегда далекой…» Слова плыли в его мозгу подобно папиросному дыму, медленно струившемуся вверх между пальцами. Относилась ли эти слова к Розалинде Уэскотт? Вот уже три дня, как она ушла от него. Надеется ли он, что она никогда не вернется? Или эти слова относятся к жене?

Послышался резкий голос жены. Кто-то из детей, играя, наступил на растение.

— Если вы не будете вести себя осторожней, я вовсе не позволю вам ходить в сад. — Повысив голос, она позвала: — Мэриан!

Из дома вышла служанка и увела детей. Они, упираясь, пошли по дорожке к дому. Потом прибежали обратно поцеловать мать. Та гнала их, затем произошло примирение. Поцелуй означал для детей примирение со своей участью — всегда повиноваться.

— Уолтер! — позвал голос жены, но муж, сидевший на скамейке, не ответил.

Расквакались древесные лягушки. Уолтер думал: «Поцелуй означает примирение. Любое физическое соприкосновение с кем-нибудь означает примирение».

Притаившиеся в мозгу Уолтера Сейерса голоса что-то шептали наперебой. Вдруг его охватило желание петь. Ему говорили, что голос у него небольшой, довольно посредственный и что он никогда не будет певцом. Это, конечно, было совершенно правильно, но здесь, в саду, тихим летним вечером, небольшой голос был бы к месту и ко времени. Он напоминал бы голос, что иногда шептал внутри Уолтера, когда тот чувствовал себя спокойным, не напряженным. Однажды вечером, когда он был с той женщиной, Розалиндой, когда он повез ее в своем автомобиле за город, он внезапно испытал такое же чувство, как сейчас. Они сидели вдвоем в машине, которую он остановил в поле. Они долго молчали. Несколько коров подошли и остановились поблизости, их очертания мягко вырисовывались в темноте. Внезапно он почувствовал себя новым человеком в новом мире и запел. Он пел все одну и ту же песню, после этого некоторое время сидел молча, а затем вывел автомобиль через ворота в изгороди с поля на дорогу. Он довез женщину до ее дома в городе.

В этот летний вечер Уолтер Сейерс в тиши сада раскрыл рот, чтобы запеть ту же самую песню. Он хотел петь вместе с древесной лягушкой, спрятавшейся где-то в развилине дерева: Он вознес бы свой голос ввысь, к ветвям деревьев, прочь от земли, в которой копаются люди, его жена и молодой негр.

Песня не пришла. Жена заговорила, и звук ее голоса отнял у него всякое желание петь. Почему она не молчала, как та, другая?

Уолтер занялся игрой. Подчас, когда он бывал один, с ним уже случалось то, что случилось сейчас. Его тело превратилось как бы в дерево или былинку. Жизнь протекала сквозь него, не встречая преграды. Он мечтал стать певцом, но в такие мгновения ему хотелось также быть танцором. Это было бы прекрасней всего — качаться, подобно верхушкам молодых деревьев, когда подует ветер, отдаваться, как отдаются серые былинки в спаленном солнцем поле воздействию мелькающих теней, непрестанно меняя цвет,