Фроська встретила нас радушно, но на всякий случай переложила ребенка на кровать, чтобы в корне пресечь недобрые намерения. Увидев, что освободилась люлька, Митька, как был, в своем затрапезном виде завалился в нее и захрапел, словно не спал несколько суток. Потом он мне объяснил, что уснул из тактических соображений, потому что спящего человека не выгонишь.
Я остался с Фроськой наедине. Было страшно, но вид храпящего в люльке Митьки смешил и тем успокаивал.
Фроська тоже волновалась, хоть ей и было уже тридцать лет. Говорить было не о чем. Мы ведь встретились не в первый раз, так что успели наговориться.
Фроська оторвала от газеты клочок и написала мне записку: «Вы любите цветы?»
Почему-то она обратилась ко мне на вы. Может, чтоб я казался взрослее.
Я ответил: «Люблю». Это слово произвело на нее впечатление, и она написала; «Я тоже люблю». Я немедленно ответил: «Я тоже».
Тема цветов была исчерпана, и переписка на какое-то время оборвалась. Ребенок Фроськи спал, развалясь поперек двуспальной кровати, а Митька, сложившись вдвое, втиснул себя в колыбель, и это наглядно подтверждало тот факт, что удобства в этом мире распределены несправедливо.
«О чем вы мечтаете?» — написала Фроська. Я ответил: «О вас».
Это была неправда, но где-то я читал, что когда разговариваешь с женщиной, нельзя мечтать о чем-то постороннем.
Фроська еще больше расстегнула свое лицо, и оно разъехалось в благодарной улыбке.
«Какой вы хороший», — написала она.
Это уже было слишком. Похвала была, в сущности, не мне, а моему вранью. Я еще не знал, что вранье чаще удостаивается похвалы, чем правда, и мне стало совестно.
— Ну, ладно, — сказал я, вставая. — Я, наверно, пойду.
— А как же он? Так и будет здесь спать? — спрашивала Фроська. Устная ее речь была грубее, чем письменная.
Стали мы будить Митьку, но он только мычал во сне. Иногда в его мычанье проступало что-то членораздельное по моему адресу.
— Пусть он поспит, Фроська, — попросил я. — Он уже почти выспался, ему немножко осталось.
Я ушел, оставив в люльке храпящего и мычащего Митьку.
А наутро он преподнес мне мопассановский рассказ, — правда, в своих, Митькиных выражениях.
— Ты врешь, Митька!
— Откуда ты знаешь? Ты же ушел. А я не ушел. Поэтому я знаю, а ты не знаешь.
Все равно я ему не поверил. Я пошел к Фроське и прямо спросил:
— Фроська, это правда, что Митька рассказывает?
— Дурак ты с твоим Митькой, — сказала Фроська, даже не поинтересовавшись, что именно он рассказывает. То ли она знала, что он рассказывает, то ли, наоборот, не хотела знать.
Мне было обидно, что она опять называет меня на ты. Будто я уже повзрослел, а меня опять выгнали в детство.
НЕБАБА
Осенью сорок четвертого в нашем городе было много бездомных кошек. За время оккупации они отвыкли от людей и теперь никак не могли привыкнуть. Присматривались.
В нашем дворе, поросшем высокими бурьянами, то тут, то там вспыхивали испуганные глаза и тотчас гасли при появлении человека. Одни из них уже не помнили домашней жизни, другие вовсе не знали, поскольку родились в условиях оккупации. Мир для них состоял из страха и голода.
И вот в такое время на их бездомном кошачьем пути встал Небаба.
Фамилия Небаба была ему дана, словно вывеска, предупреждавшая о его принадлежности к сильному полу, поскольку внешность его предупреждала об этом недостаточно убедительно. Видно, природа задумала его женщиной, а потом, в самом конце, передумала, и он вошел в мир мужчиной, с чувством некоторой неполноценности, которую всячески пытался в себе искоренить.
Где-то он воевал, хотя где и с кем, было не совсем понятно. Наступал ли он с нашими войсками или отступал перед нашими войсками, — но когда война ушла дальше, он не спешил ее догонять. Он поселился в нашем дворе вместе с женщиной, тоже по фамилии Небаба, — то ли женой его, то ли сестрой, тихой, запуганной и заплаканной. Кроме фамилии, их ничто не объединяло.
Небаба принес с войны пистолет и еще не израсходовал все патроны. И сохранил в себе желание доказать, что он не баба, а самый настоящий мужик, и не просто мужик, а мужик-охотник.
Он выходил на охоту по-домашнему: в нижней рубахе и брюках галифе, сунув босые ноги в просторные шлепанцы. Он чувствовал себя дома. В руке у него был пистолет. И все время, пока он охотился, из его квартиры доносился сдавленный плач: это горевала о кошках его сожительница.
Бил он без промаха, но не убивал наповал. Кошки уползали в кусты, волоча по земле перебитое тело. Кошки кричали громко, по-человечески, но языка этого Небаба не понимал.
Залпы войны еще слышались в отдалении, и пальба Небабы смешивалась с залпами войны. И с голосами умирающих на войне людей смешивались голоса кошек, кричавших по-человечески.
За них никто не вступался. Жизни кошек были обесценены на войне, как и все прочие жизни. И Небаба продолжал свое дело, словно желая всем доказать, что все мы бабы, бабы, потому что нет у нас смелости ни убивать, ни остановить убийство.
Мы смотрели из окон, как раненые кошки уползают в чужие дворы, чтобы умереть в мирных условиях, потому что им надоело умирать на войне. Мы ненавидели Небабу и презирали себя, но мы утешали себя, что бродячие кошки подлежат истреблению.
Но однажды в разгар охоты из квартиры Небабы выбежала растрепанная, заплаканная женщина и с воплем вцепилась в его пистолет. Между ними завязалась борьба. Небаба-женщина повисла на пистолете, Небаба-мужчина пытался ее стряхнуть, и внезапно пистолет выстрелил.
Словно война, далеко ушедшая, снова вернулась, чтобы забрать еще одну жертву, случайно уцелевшую на войне.
Приехала машина «скорой помощи», потом милицейская машина.
Кошки, затаившись в кустах, провожали взглядом Небабу, который их убивал, и Небабу, которая их защищала. Одинаково испуганным взглядом — без ненависти и сожаления.
А вскоре и война кончилась. Небаба не возвращался к нам во двор, и мужчины нашего двора чувствовали себя мужчинами.
МЕЧТА ПРОХОДНОГО ДВОРА
Это место будто создано быть площадью. Но я знаю, что создано оно для другого. Я помню его другим.
Я весь город помню другим, словно это два разных города. Он и в самом деле изменился за годы войны.
Вот это место, которое теперь стало площадью, прежде было жилым кварталом. А внутри был проходной двор: на одной улице вошел, на другой вышел.
Теперь где хочешь входи, где хочешь выходи — весь квартал проходной двор, расширенный за счет окружающих зданий.
Извечная мечта проходного двора.
Чтобы никаких стен, никаких оград — во всех направлениях проходы, проходы, проходы…
