напряженным для викария, проводившего большое количество служб в церкви в это время.

Кроме того, он посещал тех, кто был болен или немощен, чтобы прийти в церковь.

– Я смертельно устал, – слышала Гермия разговор отца с матерью в прошлое Рождество, когда нужно было идти в усадьбу на ужин. – Чего бы я больше всего хотел сейчас, моя дорогая, так это посидеть с тобой и детьми перед камином и выпить бокал портвейна.

Ее матушка рассмеялась.

– В усадьбе будет много выпивки.

– И много низких разговоров, в которых придется участвовать, – ответил отец.

Услышав, как уныло он сказал это, матушка присела на ручку его кресла и отвела назад волосы с его прямого высокого лба.

– Я знаю, дорогой, что это скука – ходить туда, и Эдит постарается насолить нам обоим, но я думаю, что твой брат в глубине души хочет увидеться с тобой.

– Джон нормальный человек, – ответил викарий, – но его жена невыносима, его сын – самодовольный шут, и хотя Мэрилин была когда-то приятной маленькой девочкой, которую я любил, она выросла в надменную молодую женщину!

Слушая эту критику, столь необычную для него, жена долго смеялась, не в силах удержаться.

Наконец, она сказала:

– Ничего не поделаешь, как говорит няня, «чему быта, того не миновать», и мы не останемся там надолго. Но не забывай, что ты хочешь завтра поохотиться, а поскольку тебе для этого нужна одна из лошадей твоего брата, придется заплатить за эту привилегию.

– Я люблю тебя! – ответил викарий. – Ты всегда мудро смотришь на обстоятельства, и я потерплю неприветливость Эдит ради того, чтобы мы с Питером уселись на этих прекрасных лошадей.

Поднимаясь к себе, чтобы переодеться к ужину, Гермия думала о том, что ее матушка была права, говоря, что даром в этом мире ничего не дается.

Как и ее отец, она, с тех пор как выросла, считала рождественский ужин в усадьбе очень неприятной обязанностью.

Гермия знала, что тетя да и сама Мэрилин будут свысока разглядывать ее, одетую в дешевое вечернее платье, которое было, по сути дела, наилучшим нарядом, который мог позволить себе приобрести для нее отец.

Это заставит ее почувствовать себя «гадким утенком», попавшим ненароком во дворец короля.

Затем Мэрилин, желая поразить ее своей значительностью – после того как она стала бывать в Лондоне, – начинала безостановочно трещать о своих важных знакомствах в столице.

Подобно ребенку, хвастающему своей игрушкой, которой нет у других детей, она стремилась произвести на Гермию большое впечатление.

Но поскольку Гермия никогда не слышала обо всех этих больших людях, о которых говорила Мэрилин, беседа эта была для нее не очень содержательной, и хотя она делала вид, что слушает, ее внимание переносилось туда, где Питер испытывал такие же страдания от беседы с кузеном Вильямом.

Виконт, одетый как в журнале «Тюльпан Моды», старался – так выразился брат по дороге домой – представить из Питера неотесанную деревенщину.

– Единственное утешение, – сказал он Гермии, – это мое убеждение, что я получу степень в Оксфорде, а Вильям настолько занят кутежами во всех клубах, что обречен на провал.

Его чуть не выгнали на последнем семестре.

Гермия вложила свою руку в руку брата.

– Тебя не должно беспокоить то, что он говорит тебе, – ответила она. – Вильям завидует тому, что ты красивее и лучше, чем он, скачешь на лошади, и если бы я была одной из красавиц, за которыми он якобы волочится в Лондоне, то умерла бы от скуки!

Петр рассмеялся, закинув голову, но Гермия знала, что, сравнивая их, говорила истинную правду.

Вильям был средним молодым человеком, со слишком близко поставленными глазами и длинной верхней губой, которую он унаследовал по материнской линии.

Он не был особенно хорошим всадником, и его определенно раздражало то, что, когда они охотились, его кузен Питер в поле всегда скакал впереди и с легкостью перелетал со своей лошадью через самые высокие живые изгороди.

Вильям часто оставался позади, несмотря на то что ему доставалась лучшая лошадь его отца.

Последний рождественский ужин, который запомнился Гермии, был наименее приятным из всех ужинов, на которые она была приглашена в усадьбу.

Поскольку Мэрилин была особенно неласкова с ней в тот вечер, Гермию особенно удивим', что она пришла теперь за помощью к ней.

Она сидела на табуреточке в ожидании, и ей казалось, что кузина затрудняется в выборе слов, чтобы сказать, что ей нужно.

И как будто решив, что сначала она должна проявить больше теплоты к Гермии, чем обычно, Мэрилин заметила:

– Я смотрю, Гермия, что ты выросла из платья, которое носишь! Оно слишком тесно для тебя и коротко! Я думаю, мне следовало бы догадаться об этом раньше, ведь у меня много платьев, которые я больше не ношу и которые я могла бы отдать тебе.

На какой-то момент Гермия напряглась от такого предложения.