Врагов удивляя, друзей и родню,

Личины менял раз по десять на дню;

Уверенный в нас, он ярился, как бестия,

Коль холили мало его любочестие;

Друзей он менял, как охотник - собак,

Ведь знал: только свистни - и явится всяк.

Обжорлив на лесть, он глотал что попало,

И честью считал похвалу прилипалы,

И в лести потребность в нем стала недугом

Кто льстил поумней, тот и был его другом.

Но все ж, справедливости ради, не скрою:

За плески болванам платил он хвалою.

О Кенриков, Келли и Вудфоллов свора,

Торговля хвалою шла бойко и споро!

Ему было Росция имя дано,

Но Граб-стрит хвалила и вас заодно.

Так мир его духу: где б ни был, парящий,

Как ангел, играет он в небе блестяще.

Поэты, чью славу взрастил его гений,

И в небе продолжат поток восхвалений.

Шекспир, обласкай же волшебника сцены,

А Келли пусть сменят Бомонты и Бены!

Здесь Хикки лежит, грубоватый, но милый,

Само поношенье ему бы польстило.

Друзей он лелеял, лелеял стакан.

Был в Хикки один, но ужасный изъян.

Решили, что был он премерзостным скрягой?

Ах, нет, никогда - повторю под присягой.

Быть может, угодлив, на лесть тороват?

Ах, даже враги его в том не винят.

Иль может быть, слишком доверчив и только

И честен до глупости? Что вы, нисколько.

Так в чем же изъян? Говорите проворней!

Он был - что же дальше? - особый атторней.

Здесь Рейнолдс почиет. Скажу напрямик:

Ему не чета ни один ученик.

Острей, неуступчивей не было кисти,

А нрава - покладистей и неершистей.

Рожден, чтоб улучшить, воюя с убожеством,

Сердца обхожденьем и лица - художеством.

Хлыщей не терпел, но с примерным почтеньем,

Хоть вовсе не слышал, внимал их сужденьям:

'Корреджо рука, Рафаэлев мазок...'

Он нюхал табак, отодвинув рожок.

Уайтфурд почиет здесь с миром. Кто может

Сказать, что ничто балагура не гложет?

Да, был он чудак, весельчак, балагур,

Мгновенье - и новый рождал каламбур.

Душа нараспашку и щедр и сердечен,

Ни страхом, ни льстивостью не искалечен.

Легко и изящно, не слыша похвал,

Он соль остроумья вокруг рассыпал,

И список его ежедневных острот,

Пожалуй, не меньше страницы займет.

Шотландец, лишен предрассудков и чванства,

Ученым он был, но без тени педантства.

Прискорбно, однако, что ум либеральный

Был вынужден жить писаниной журнальной.

Он мог бы парить над вершиной науки

Людей веселил каламбуром со скуки.

Мудрец, кто украсил бы место любое,

Какого-то Вудфолла жил похвалою.

Эй вы, остряки, щелкоперы газетные,

Раскравшие дочиста шутки несметные,

Эй, воры острот, раболепное стадо,

Почтить вам учителя вашего надо!

Плетьми винограда могилу увейте,

И вина на место святое возлейте!

Потом разложите над славной могилой

Страницы своей писанины унылой!

Уайтфурд! Чтоб радость тебе подарить,

Скажу: и шотландцы умеют острить.

Могу ль отказать я в признанье таком,

'Добрейший из смертных со злейшим пером'?

ОЛЕНЬЯ ТУША

ПОСЛАНИЕ В СТИХАХ ЛОРДУ КЛЭРУ

Благодарствуйте, сэр, за прекрасную тушу,

Вы подарком своим мне потешили душу

Без сомнений, доселе подобное чудо

Не гуляло в лесах, не просилось на блюдо!

Было розово мясо, и жир был прозрачен

Живописцам для штудий сей зверь предназначен.

Хоть меня сотрясали голодные корчи,

Не спешил я подвергнуть сокровище порче.

Мне хотелось хранить этот дивный предмет

И знакомым показывать как раритет.

Так в ирландских домах, что бедны беспредельно,

Напоказ выставляется окорок цельный;

Ни за что драгоценность не пустят в еду

Там охотнее слопают сковороду.

Я отвлекся. Сдается, вы стали браниться,

Будто повесть об окороке - небылица.

Небылица? Ну что же, поэту вольно

Расшивать небылицами жизни рядно.

Все ж, милорд, я отвечу вам нелицемерно:

Это чистая правда - спросите у Берна.

Было так. Любовался я заднею частью,

И, подумав о друге, что верен в несчастье,

Я послал ее Рейнолдсу в форме исходной

Пусть рисует иль ест, если будет угодно.

А потом принялся я за шею и грудь,

Что за пояс могли миссис Монро заткнуть,

Но опять я столкнулся с мильоном проблем:

Для кого, и куда, и когда, и зачем.

Дать бы Коли, и Хиффу, и Вильямсу надо