Я повернулся и ушел.
Я же не виноват, что у них телефоны, и газ, и свет, и что все свои вещи они покупают в кредит. Однако если я приношу им счета, они на меня орут – как будто я просил их устанавливать себе телефон или заказывать на дом телик за 350 баксов без начального платежа.
Следующая остановка – небольшое двухэтажное строение, довольно новое, с 10 или 12 квартирами. Почтовый ящик с замком стоял спереди, под козырьком крыльца. Наконец-то, хоть чуточку тени. Вставляю в замок ключ, открываю.
– ПРИВЕТ, ДЯДЯ СЭМ! КАК ДЕЛА?
Это было громко. Я не ожидал услышать голос этого мужика из-за спины. Он просто заорал на меня, а с бодуна я нервный. Я аж подскочил от неожиданности. Это слишком. Я вытащил ключ из замка и обернулся. Кроме сетчатой двери, ничего не видно. Кто-то стоял там. Под кондиционером и невидимый.
– Черт бы вас побрал! – сказал я. – Не называйте меня Дядей Сэмом! Я вам не Дядя Сэм!
– О, так ты умник, э? За пару центов я б вышел и тебе по заднице надавал!
Я поднял сумку и грохнул ею об пол. Журналы и письма разлетелись. Придется весь отрезок перекладывать. Я сорвал с головы кепку и шваркнул о цемент.
– А НУ, ВЫХОДИ, СУКИН СЫН! ОХ, ГОСПОДИ ВСЕМОГУЩИЙ, А НУ ВЫХОДИ! ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, КОМУ ГОВОРЯТ!
Я был готов его прикончить.
Никто не вышел. Ни звука. Я посмотрел на сетчатую дверь. Ничего. Как будто квартира пуста. На какой-то миг я подумал зайти. Затем повернулся, опустился на колени и стал собирать письма и журналы. Та еще работка без сортировочного ящика. Через двадцать минут я все разложил. Засунул несколько писем в ящик, кинул журналы прямо на крыльцо, закрыл дверцу, повернулся и снова посмотрел на сетчатую дверь. По-прежнему ни звука.
Я заканчивал маршрут, ходил и думал: ну что ж, он позвонит и скажет Джонстону, что я ему угрожал. Когда вернусь, лучше подготовиться к худшему.
Я распахнул дверь: Стон сидел за столом, что-то читал.
Я стоял, глядя на него сверху вниз, ждал.
Стон глянул на меня, перевел взгляд на то, что читал.
Я стоял, дожидаясь, и дальше. Стон читал.
– Ну, – наконец вымолвил я, – что там с этим?
– Что там с чем? – Стон поднял голову.
– СО ЗВОНКОМ? ГОВОРИ, ЧТО ТАМ СО ЗВОНКОМ! НЕ СИДИ ПРОСТО ТАК!
– С каким звонком?
– Тебе что, насчет меня не звонили?
– Звонили? Что случилось? Ты что там делал? Что ты натворил?
– Ничего.
Я пошел и сдал свое барахло.
Парень не позвонил. Никакая не милость с его стороны. Он, вероятно, подумал, что, если позвонит, я вернусь.
По пути к ящику я прошел мимо Стона.
– Что ты там натворил, Чинаски?
– Ничего.
Мои действия так заморочили Стона, что он забыл мне сообщить, что я задержался на 30 минут, и не записал опоздание.
16
Как-то ранним утром я раскладывал почту рядом с Дэ-Гэ. Так его все и называли: Дэ-Гэ. На самом деле его звали Джордж Грин. Но уже очень много лет его звали просто Дэ-Гэ, и со временем он стал похож на Дэ-Гэ. Он работал почтальоном с двадцати лет, а сейчас ему было под семьдесят. Голоса у него уже не было. Он не разговаривал. Он кряхтел. Но даже когда он кряхтел, произносил он немного. Его и не любили, и не презирали. Он просто был. Все лицо его изрыли морщины: странные овраги и курганы непривлекательной плоти. Никакого света оно не излучало. Просто задубевший старикан, который делает свое дело: Дэ-Гэ. Глаза – как пустые комочки глины, оброненные в глазницы. Лучше всего о нем не думать и не смотреть на него.
Но Дэ-Гэ, со всем своим старшинством, работал на одном из самых легких маршрутов, на самом краешке богатого района. Вообще район можно было считать богатым. Дома хоть и старые, но большие, в основном – в два этажа. Широкие газоны стриглись и освежались садовниками-японцами. Там жили какие- то кинозвезды. Знаменитый карикатурист. Автор бестселлеров. Два бывших губернатора. Никто никогда с тобой не заговаривал. Ты никогда никого не видел. Единственное – в самом начале маршрута, где стояли дома подешевле, тебя доставали дети. В смысле, сам Дэ-Гэ был холостяком. И у него имелся такой свисток. В начале маршрута он становился, высокий и прямой, вытаскивал большой свисток и дул в него, а слюна летела во все стороны. Сообщал детям, что он пришел. Для детей он носил конфеты. И дети выбегали, и он раздавал им конфеты, идя по улице. Старый добрый Дэ-Гэ.
Я узнал про конфеты в первый раз, когда получил его маршрут. Стону не хотелось мне его давать – слишком легкий, – но иногда ничего другого не оставалось. И вот я шел, а этот малец выскочил и спрашивает:
– Эй, а где моя конфетка? И я ответил:
– Какая конфетка, малец? И малец сказал:
– Моя конфетка! Я хочу свою конфетку!
– Слушай, малец, – сказал я, – ты, небось, сумасшедший. Тебя что, мама просто так на улицу отпускает?
Малец посмотрел на меня очень странно.
Но однажды Дэ-Гэ попал в беду. Старый добрый Дэ-Гэ. Он встретил в своем квартале новую маленькую девочку. И дал ей конфетку. И сказал:
– Ох какая же ты хорошенькая девочка! Вот бы мне такую!
А ее мать сидела у окошка, все слышала и выскочила с воплями, обвиняя Дэ-Гэ в приставании к малолетним. Она ничего про Дэ-Гэ не знала, поэтому когда увидела, как он дал девочке конфетку, и услышала, что он сказал, решила, что это чересчур.
Старый добрый Дэ-Гэ. Обвиненный в приставании к малолетним.
Когда я зашел, Стон по телефону пытался объяснить матери, что Дэ-Гэ – уважаемый человек. Дэ-Гэ просто сидел перед ящиком, ошеломленный.
Когда Стон закончил и повесил трубку, я сказал ему:
– Не следовало отсасывать у этой бабы. У нее грязные мозги. У половины матерей в Америке, с их драгоценными пиздищами и драгоценными дочурками, у половины матерей в Америке – грязные мозги. Велел бы ей засунуть себе в жопу. Дэ-Гэ и пипиську свою уже поднять не сможет, сам знаешь.
Стон покачал головой:
– Нет, общественность – это динамит! Просто динамит!
Больше он ничего сказать не мог. Я уже видел Стона таким раньше – когда он прогибался, и упрашивал, и объяснял каждому психу, который звонил по любому поводу…
Я раскладывал почту рядом с Дэ-Гэ на маршруте 501, не очень плохом. Мешок я поднимал с трудом, но это было возможно и давало хоть какую-то надежду.
Хоть Дэ-Гэ и знал, что у него в ящике все пока вверх тормашками, руки его шевелились все медленней. Он просто-напросто разложил слишком много писем в своей жизни – и даже его омертвевшее к
