должно быть, страшась позора изгнанной Каллисто, она, тотчас как узнала, что могущественный бог отнял у нее непорочность, никому не сказавшись, оставила благую свиту Дианы. Однако за отнятый цвет невинности бог вознаградил ее чрево, и, когда подоспел срок, она разрешилась от бремени в своем жилище; пестуя дочку, она взрастила ее до поры замужества в блеске счастливой красоты; и уж какая тому была причина, не знаю, – то ли девочка родилась без волос, то ли в младенчестве лишилась их от недуга, – только назвала она дочь Котруллой[33]. И как драгоценность берегла ее до положенного срока, когда выдала замуж за юношу из знатной семьи. Родом он был из тех же мест и принадлежал к семейству, которому в этом крае некогда была вверена власть божественной птицей[34], отчего и пошло его и поныне славное имя; юноше так пришлась по душе нареченная, что, оставив имя свое и предков, он принял имя супруги, увековечив его в потомстве, которое щедро даровала ему Люпина. Произойдя от него, в том же пышнейшем городе родился и мой отец; почтенный доспехами рыцаря, он был именитейший среди тех, кто правил общественными делами, и, живя в достатке, взысканный богами, меня, ими дарованную дочь, нарек Мопсой. Видя, что я, еще маленькая, уже обещаю стать красивейшей, он посвятил меня Палладе[35]; благосклонно приняв меня в священных гротах[36], выбитых копытом коня, рожденного от Горгоны[37], она допустила меня в собрание муз, где я вкусила Кастальских струй и твердой рукой искала вершины Кирры[38], пытающей звезды; благоговейно почитала я бледные лики мудрейших, жителей тех высот, и нередко, когда Аполлон пел под звуки кифары, я внимала ему в кругу девяти муз. Но вот я достигла возраста, положенного для супружества, отец мой, должно быть, по внушенью Юноны, счел мою наружность достойной объятий и, как благочестивый родитель – хотя благ был замысел, но не его исполненье, ибо доволен был тот, кто брал, но не та, кого отдавали, – в ожидании внуков сочетал меня священными узами брака с одним человеком, усердно служившим Вертумну. Но как я подумаю о том, кто мне, нестроптивой, послушной родительской воле, достался в мужья, так находит на меня страх: не даром он носит имя того, кто пятым после Юлия Цезаря[39] взошел на монарший престол – весь мир со скорбью дивился его поступкам, а более всех вскормившая его мать[40], которой худо пришлось от сына, не оттого ли, что в попечениях о его же благе учинила злодейство над Клавдием и Британником.

Для меня же тот, кого отец судил мне в супруги, сущим наказанием стал, а не мужем; он так безобразен собой, что ради его целомудренных объятий я не могла позабыть Паллады, которой и прежде служила, а теперь служу с еще большим усердием. Однажды, в ту пору, когда Феб, покинув созвездие Пса, умеряет жар палящих лучей под стопой немейского льва[41], я шла беспечно по берегу моря, всей грудью вдыхая дуновенья свежего ветра. Отогнав от себя докучные страхи, я погружалась воображеньем в науки, напрягая непослушную память, когда внезапно мысли мои приняли иной оборот: глядя на воды, в челне, плывущем по зыбким волнам, я увидела прекрасного видом юношу, имя его, как я потом разузнала через соседей, было Аффрон[42]. Зорким глазом я тотчас приметила, что морские забавы его и страшат и прельщают, отчего он и в открытое море не держит челнок, и к берегу не хочет пристать, но, правя неопытной рукой, неуклюже ведет его вдоль суши. Тем временем красота юноши проникла мне в душу, и я, по внушенью той самой богини, о которой мы уговорились здесь рассуждать, томным голосом стала призывать его выйти на берег. Однако по простоте своей или пренебрегая мной, он не только не внял моим призывам, но едва-едва удостоил ответа; и с еще большим упрямством повлек неверный челн дальше вдоль берега моря. Не отступаясь, я следовала за ним близ самой воды, с пламенным желаньем взирала на его грубую наружность и с тревогой размышляла об опасностях, которые моим глазам были столь очевидны; и как ни невежествен был он в обхожденье со мной, сраженная любовью, я возгласами и увещаньями предупреждала его о грозящих бедах. Но все было без толку, и тем сильнее томило меня желанье; не раз я была готова броситься в море, чтобы вызволить его из беды, но с трепетом вспоминала, какая участь постигла волей морских богов злополучную Сциллу, и беглянку Аретузу[43], и еще многих других; страх тотчас укрощал мой порыв, и, в надежде голосом больше способствовать делу, чем телесной силой, я так возопила: «О юноша, от кого ты бежишь? Если ты бежишь от меня, то в чем же ищешь спасенья, я не очумелый зверь, как те злосчастные псы, что растерзали тело хозяина своего Актеона, я не вакханка, преследующая тебя, подобно несчастной Агаве[44] с сестрами, в безумии настигшей Пенфея. Я благородная нимфа здешних мест, возлюбившая тебя превыше всего на свете; не прочь от меня, а ко мне правь, и тебя не поглотит бурное море, под чьей обманчивой гладью таятся пучины. Кто усомнится в том, что Дафна, познай она Феба со спокойной душой, не стремилась бы прочь от него и не просила заступничества богов, изза которого до сих пор зеленеет лавром? Никто, если здравым умом припомнит о сладостных объятьях, которые с ним познала Климена, Так и ты, беги от своей суровости, если не хочешь себе вреда; приди ко мне, и я так же приму тебя в объятья, как Геро обессиленного и промокшего до костей Леандра; равных этим объятьям ты не изведал. Что же ты? Какой страх, какая робость тебе мешают? Какая богиня Эвменида[45] тебя ужасает? Может, ты боишься меня, как бы не повторилось с тобой того, что случилось с Гермафродитом из-за влюбленной Сальмаки?[46] Но в этом деле не с нее спрос, а с богов, которым угодно было так поступить; я же домогаюсь другого, ты вознегодуешь, и поделом, на свое упрямство, когда узнаешь мои желанья. Да разве могу я видом внушить страх хоть единой душе? По мне, красивейшей на Парнасе, вздыхали боги, и немало их мне служило, сам Аполлон, озаряющий светом разом землю и небо, искал моих милостей и, явив мне свои таланты, посвятил в тайны искусства, ни одной не укрыл, да к тому же наделил меня тем, что отнял у обманувшей его Кассандры: люди верят моим прорицаньям, а сверх того, он сделал меня бессмертной. Ты, верно, оттого убегаешь, что не знаешь, кто я, так слушай же. Я дочь благородных родителей, дала обеты Палладе, всеми чтимой богине, ее благостной волей я нимфа горы Парнас, еще в младенчестве у груди парнасских муз я вкусила их сладостного молока. И богиней моей я столь взыскана, что мне сделались внятны тайные прорицания Кирры; я знаю прошедшее и зрю грядущее так, точно вижу его воочию пред собой. Только ты, хоть ты и рядом со мной, по-прежнему мне недоступен и заставляешь меня усомниться в самой себе. Но как бы ты ни противился, я знаю, ты достоин моей красоты, и, если правда то, что мне приходилось видеть, ты еще будешь ею счастливо обладать. Но желание нудит меня приблизить срок, чрезмерно отдаляемый твоим упрямством. Приди же, о юноша, мореплавание не столь любезное ремесло, как то, которому я обучу тебя. Я владею щитом Паллады, обтянутым шкурой козы, вскормившей Юпитера, копьем и убором Минервы, я держу ее птиц для твоих забав, я подарю тебе меч, которым Персей отсек мерзостную голову Медузы. А если во всеоружье ты вздумаешь посетить горние сферы, я покажу тебе, как привязывать крылья к стопам, и ты превзойдешь в искусстве Дедала, устрашенного жарким небом и влажным морем[47]. Со мной ты узнаешь чертоги богов, где ничто от меня не сокрыто, проникнешь в тайну быстрых ветров и бурных движений вод; поймешь, почему земля обнажается под знаком Весов и возрождается под знаком Овна[48]. Поспеши ко мне, дары мои еще превзойдут обещанья. Отзовись, о юноша, на мой голос, открой слух и внемли: если меня, прекрасную, могучую, щедрую в дарах, ты отвергнешь, я мольбами обрушу на тебя праведный гнев богов, и как Амфиарай[49] на виду у фпванцев чрез отверстую бездну с колесницей провалился в Дит, так и тебя вместе с челном поглотит пучина». Много раз я взывала к нему, твердила и обещания и угрозы, но слова мои уносились с ветром. И не обнадеживай меня проверенный опыт, я бы с отчаянья отправилась к стигийским теням вслед за несчастной Библидой, наложившей на себя руки из-за упрямства Кавна. Но что попусту растекаться в словах. Чем больше он ожесточался против меня, тем сильнее язвило меня пламя святейшей Венеры, сверху взиравшей на наше единоборство. Тогда я измыслила новый довод, и, хотя может показаться, что мой поступок впору скорее разнузданной женщине, я не скрою его от вас, ибо вы горите тем же огнем, что и я, и отгоню стыд, уже заливший румянцем мои щеки. Так вот, длинное, как сейчас, одеянье, касавшееся земли и опоясанное у бедер, я подняла много выше, чем подобает, сделав вид, что опасаюсь волн, и обнажила белые ноги, к которым он тотчас, как я заметила, устремил жадные взгляды, но и тут с прежней жестокостью не перестал противиться моим желаньям. Тогда, решившись переломить его, я сбросила с плеч легкое покрывало, точно мне было невмоготу от зноя, и, слегка нагнувшись, без слов, позволила ему обозреть прелести нежной груди; едва их увидев, побежденный, он повернул ко мне нос челна и обратился с такими словами: «Юная