Второй идет метафора узора Коврового, где различает глаз Бессвязный хаос контуров и пятен, Случайностей и умопомрачений, Но ими правит затаенный лад. Как в Мире (тоже чьем-то сновиденье), Немало в Книге Тысячи Ночей Условных знаков и охранных чисел: Семь братьев, а еще семь путешествий, Три кадия, а также три желанья, Среди которых есть и Ночь Ночей — Те пряди вороненого отлива, В чьих завитках три ночи встретил друг, Три визиря и трое осужденных, А надо всем — начало и конец Обозначений Бога — Единица. И третья из метафор — это сон, Что снился агарянину и персу Под скрытными порталами Востока Или в саду, теперь истлевшем в прах, И продолжает сниться всем живущим, Пока не грянет их последний день. Отрезок в парадоксе элеата, Сон тоже разделяется на сны, А те — еще раз и еще, сплетаясь, Досужие, в досужий лабиринт. Так в книге скрыта Книга Книг. Забывшись, Царица вновь ведет перед царем Рассказ о них. Запутавшись в сумбуре Чудес вчерашних, кто они теперь — Не знают сами и себе же снятся. А в завершенье всех метафор — карта Тех смутных сфер, что именуем 'Время', Им измеряя череду теней И обветшанье мраморных надгробий, И смену поколений и родов, — Все. Звук и отголосок. То, что видит Двуликий Янус четырьмя глазами. Миры из золота и серебра И вековое бдение созвездий. Арабы учат, что никто не в силах Закончить Книгу Тысячи Ночей. Те Ночи — сна не знающее Время. Читай, читай, пока не умер день, И жизнь твою расскажет Шахразада. Балх, Нишапур или Александрия — не все ли равно, как это назвать? Представим базар, кабачок, дворик с высокими глухими балконами, реку, в которой повторялись поколение за поколением. Или представим запыленный сад, ведь пустыня совсем рядом. Слушатели расселись кружком, и мужчина заговорил. Отсюда (через столько веков и царств) не различить его выцветшую чалму, живые глаза, оливковое лицо и хриплый голос, повествующий о чудесах. Он нас тоже не видит: мы здесь лишние. Он ведет рассказ о первом шейхе и газели, об Улиссе, на этот раз носящем имя Синдбад-Мореход.
Человек говорит, машет руками. И не знает (об этом узнают потом другие), что он — один из рода 'confabulatores nocturni', сказителей ночи, которых звал к себе скрасить бессонницу Александр Двурогий. Он не знает (и не узнает никогда), скольким мы обязаны ему. Он думает, что говорит для считанных людей, ради считанных монет, и в навеки утраченном прошлом ткет и ткет 'Книгу тысячи и одной ночи'.
Японская мелодия. Скупая Клепсидра, одаряющая слух Незримым золотом, тягучим медом Бессчетных капель с общею судьбой — Мгновенной, вечной, тайной и прозрачной. Боишься за любую: вдруг конец? Но звуки длятся, возвращая время. Чей храм и палисадник на горе, Чьи бденья у неведомого моря, Какая целомудренная грусть, Какой умерший и воскресший вечер Их в смутное грядущее мне шлют? Не знаю. Все равно. Я в каждой ноте. Лишь ей живу. И умираю с ней. Я спал на всхолмье, и прекрасны были Черты, состарившиеся теперь. Кентавр в гористом сумраке Эллады Удерживал четвероногий бег, Чтоб подсмотреть за мной. Я предавался Сну ради снов и некоего сна, Которого чурается сознанье,
