обратно в город и там… Всех перебил старик, загорелый до негритянской черноты, да еще и в татуировке весь, морщины на лице, как будто ему сто лет, а глаза как у младенца грудного – голубые, голубые. Подошел, и все сразу умолкли. А он тихо так мне:

– Барышня, то, что тебе нужно, здесь на каждом шагу. Ступай только не по-над морем, а сухопутно, поселком.

И я сразу его послушалась.

И вот я иду не «по-над морем», а по поселку. Впереди передо мной не достроенный еще памятник героям Эльтигена. Гигантский парус, взлетающий в небо. Иду я по улице Гали Петровой. О ней я знаю. Эта девушка медсестра, которая подняла в атаку десант. Трудно себе представить, что здесь творилось, если оробели просоленные моряки. А девушка, Галя Петрова, не оробела. Она повела за собой моряков. А вот что это за табличка? «Здесь находилась операционная». Погреб, сложенный из грубых камней, земляные ступеньки вниз. Напротив еще один погреб, и в нем нары в два этажа. Здесь был лазарет. На этих нарах лежали раненые наши бойцы.

Я стою долго. Невольно отмечаю, что камни, из которых сложен погреб, явно античные, какой-нибудь пятый или шестой век до нашей эры. Их взяли из раскопок, и вот как они снова послужили. И кладка, как в античные времена, безрастворная. Но о чем же я думаю! Что это я в самом деле. Здесь страдали люди, а я об античности. Но все-таки сразу бросаются в глаза эти обтесанные вручную древние камни. Никуда не деться от этой перепутанности веков. Все время меня это преследует.

У нас дома висят фотографии раскопок Трои, и вот там точно такие стены из тесаных камней, сложенных без раствора, и на обломках сидит Шлиман. Я смотрела на эти фотографии еще, наверное, тогда, когда лежала в детской кроватке.

Вот уже конец поселка, и на холмах видны следы раскопок. Но теперь все совсем-совсем не так, как рассказывала мама. Нет и в помине выжженной пустынной степи с полынью, сейчас здесь вполне современный пансионат с удобствами и с недавно разбитым на берегу парком. И только, оттесненные пансионатом, прилепились на обрыве несколько деревенских домиков. Я обошла пансионат и пошла по дорожке в гору. Сегодня нещадно палит солнце, наверное, как тогда, в последнее послевоенное лето.

Тут на горе, если не смотреть на корпус пансионата, можно перенестись в старый, довоенный Эльтиген. Те же белые, чистейшие, аккуратные домики, похожие на украинские хаты, та же полынь, огороды. В огороде работает старая женщина. Я подхожу и без всякой надежды спрашиваю ее, знает ли она что- нибудь про раскопки.

Спрашиваю я как автомат, потому что, получив сотню отрицательных ответов, уже не верю, что кто- нибудь здесь знает про Нимфей. И спрашиваю я нехотя. Женщина поворачивается и долго на меня смотрит. Смотрит и молчит. Смотрит как-то странно.

Я смущенно лепечу:

– Можно попить водички, кружечку, жарко очень?

А она вскрикивает:

– Даша! – Потом молча прислонила тяпку к забору и от меня отвернулась, как будто забыла про меня. Потом снова повернулась ко мне и, как оглоушила, спросила: – Ты дочка Даши Ростокиной?

– А вы неужели Варвара Михайловна!

– Деточка, ну вылитая мама, нет, повыше. А так – Даша и Даша, будто привиделось, вот так же точно мамочка твоя, когда устанет, бывало, к забору все норовит притулиться, а я ей: смотри, забор свалишь. Да что же это я, чепуховину болтаю. Проходи, деточка, в хату.

– А вы давно здесь, Варвара Михайловна?

– Где же мне быть, я здесь живу все время. Вот новую хату поставили, еще война не окончилась, по ночам клали…

Мы зашли в дом. Чистота и прохлада, как во всех крымских домах. Домотканые дорожки, вышивки на стенах – красоты невероятной.

– Проходи, деточка, проходи в залу, туфли не снимай, проходи, чай будем пить, а то, пожалуй, картошечки тебе сжарю, вот рыбки кусок остался, камбала…

– Да вы не беспокойтесь, Варвара Михайловна, пожалуйста.

– Да какое же это беспокойство, деточка, это праздник для меня!

И мы сидели с Варварой Михайловной вдвоем много часов, она кормила меня жареной картошкой и рыбой и поила чаем, и мы говорили, говорили… Сначала она заставила меня рассказать все о маме; я видела, что ей надо знать каждую мелочь, как о родном человеке, и у меня было такое чувство, что я встретилась, ну, например, со своей бабушкой, ну, во всяком случае, очень, очень близким человеком. Мы сидели с ней много часов, говорили, то плакали, то смеялись, но больше плакали, вернее, она плакала, а я была на грани.

Варвара Михайловна потеряла двух сыновей; немец, квартировавший в их доме, застрелил ее старенькую мать.

– Истинно, истинно говорю тебе, деточка, человек сам не знает, сколько он может вынести. Если бы мне рассказали заранее о том, сколько придется всего испытать, то я бы умерла, сердце бы разорвалось. А ведь когда подошло испытание, так ничего, вынесла; может, и больше бы вынесла, не знаю, – так сказала мне Варвара Михайловна.

И сколько я читала книг о войне, сколько слышала рассказов, но никогда еще так сильно на меня не действовало. Господи, господи! Сколько же она вынесла. Как они это вынесли!

Такой крошечный кусочек земли, просто пятачок – и три десанта, обстрелы с моря, с неба и с суши, отступления и наступления. Именно вот с этого клочка земли наши пытались отвоевать у фашистов Крым, поэтому и высаживали здесь десанты. Сейчас это место называется Огненная Земля. И с таким названием останется навеки. Но рассказывать о том, что рассказала мне Варвара Михайловна, я не могу – меня душат слезы, разрывается сердце. Я к этому еще не готова.

Ну а я вспомнила того старика, который сказал мне, что я найду то, что мне надо. Да я, кажется, нашла и поняла. Я приехала сюда за прошлым. Я искала мамино прошлое. А оно перемешалось и с настоящим, и с войной, и оторвать его нельзя, невозможно.

– Что задумалась, детка? – Варвара Михайловна стояла передо мной с кружкой молока. Молоко было холодное-холодное и казалось ужасно вкусным.

– У вас своя корова?

– Нет, деточка. Своя корова у нас была тогда вот, когда мамочка твоя была здесь. Спасительница наша, страдалица наша Зорька. Истинно тебе говорю, деточка, не грех сказать про корову – святая. Спасла нас. Ведь когда началось тут, земля дрожала, горела. Мы ее, бедную Зорьку, заместо лошади впрягли в телегу, детей малых погрузили и в степь. А сама она шаталась от голода, шаталась, да шла без передыху, без еды и питья. Так мы три месяца в степи скитались. А под конец Зорька, бедная, уже свалилась, встать не могла. А все ж я ее доила, несчастную. Так она и лежала на боку, а я доила. Всего-то стакан один молока, последние свои соки отдавала, да внука маленького от смерти спасла. Мы-то ведь траву одну ели. А все же зарезать ее не могли, спасительницу нашу Зорьку. Ну пей, деточка, пей, и пошли туда на раскопки. Вот счастье-то мне выпало, вот радость. Я ведь, истинно тебе говорю – всю жизнь, смолоду живу этими раскопками. Вот ей- богу, грех старухе соврать!

И вот мы стоим с Варварой Михайловной у древнего Нимфея. Я словно узнаю по маминым рассказам каждый камень, каждый куст полыни, и тот же белый дом Варвары Михайловны, и то же небо, и то же море. Но мы не те. Не та Варвара Михайловна, прокалившаяся в жерле войны, потерявшая в ней мать и двух сыновей, даже и я уже не та, хотя я только прикоснулась к обожженному сердцу Эльтигена.

Я наклонилась и подняла камень.

– Это маме на память, – сказала я, и Варвара Михайловна кивнула мне.