что ты за человек!
Ну, а пока что я вернулась в свою секцию. В раздевалке, или, как мы всегда называли ее, в «предбаннике», негде было зернышку упасть, время как раз сейчас такое горячее – скоро республиканские соревнования.
Не успела я принять душ, как узнала все новости. И что Ирка получила мастера, и что от нас хотят забрать Виталь Иваныча, и что мы этого ни за что не допустим, и что Светка с Володей подали заявление, и что Юрочке врачи запретили категорически заниматься подводным плаванием, и что Людку Кабанову посылают-таки на республиканские соревнования…
Я спросила девчонок, не знают ли они, куда переложили причиндалы из моего шкафчика. И тут вдруг одна ехидна, Майка Елисеева, говорит на всю раздевалку:
– Да что ты, Таточка, разве ж Виталь Иваныч даст притронуться к твоему шкафу, да это ж неприкосновенное место! Ты же у нас без пяти минут олимпийская чемпионка.
Все засмеялись, но я нисколько не обиделась. А если уж говорить честно, мне было приятно, что не выбросили вещи из моего шкафа, а значит, не забыли меня и ждали, что я приду.
Я надела купальник, натянула шапочку, взяла свои ласты и вошла в помещение бассейна. Здесь такой шум – хуже чем в предбаннике. В бассейне вообще очень хорошая акустика, и наши ребята даже собирались устроить здесь концерт с гитарами.
Разговоры, смех. Тренер в рупор:
– Иванов, на пятую дорожку, на пятую, я тебе говорю! Ты что же, не слышишь? На четвертую пойдет Власов!
И тут я увидела Виталь Иваныча. Он уже заметил меня, подходил и улыбался. Ну все-таки какой он мировой дядька и как нам всем повезло, кто у него занимался! Он подошел, протянул мне руку и сказал:
– Я знал, Татьяна, что ты вернешься, и рад, что не ошибся. Понимаешь ли, такой талант не может пропасть, так не бывает, не должно быть; жалею, что этого твоя мама не понимает.
Я хитро-хитро улыбнулась и сказала:
– А догадайтесь, кто меня сюда прислал?
Виталь Иваныч поднял на меня глаза.
– Мама, конечно. И она все на свете понимает.
Мы подошли к самой воде, и Виталь Иваныч сказал:
– Ну что, Татьяна, будем начинать с самого начала. А у меня, между прочим, есть для тебя один сюрприз… но сначала… Нет, ничего не надо, – сказал Виталь Иваныч, увидев, что я собираюсь надеть ласты, – не надо. Я хочу просто посмотреть на тебя в воде. Просто посмотреть, – повторил он. – Как будто бы ты пришла в море поплавать. Давай прыгай и пройди пару раз дорожку. Забудь, что я здесь стою. Как будто для собственного удовольствия, понимаешь?
Я обогнула угол бассейна и подошла к последней, шестой дорожке, которая почти всегда бывает свободна: в ней натаскивают новичков.
Я прыгнула в воду – не очень-то классно – и поплыла.
Мне кажется, что я не совру, если скажу, что забыла про Виталь Иваныча – не про него, а про то, что он сейчас за мной наблюдает, – до того здорово было опять здесь очутиться! И как я раньше не замечала, до чего ж я все-таки люблю все это: не только плавание, и не только Виталь Иваныча и наших ребят, а все вместе – и эту зеленую воду, и даже запах хлорки, и эту суету, и как выныривают из-под воды счастливые глаза.
Если бы мне сказали, что так бывает – плывешь и задумаешься, я б ни за что не поверила, но, ей-богу, так и было. И я сама не заметила, как развернулась на дорожке и поплыла обратно, только ступня моя запомнила холодное прикосновение кафеля.
Виталь Иваныч сидел на корточках, и я видела, что ему не терпится что-то сказать мне.
Я подплыла к нему.
– Знаешь, Татьяна, я ведь всю жизнь ждал такую ученицу. Ты сама не понимаешь! То, что другим дается только бесконечными тренировками… у тебя автоматизм в природе. Тебе не надо его отрабатывать. Ты как дельфин, и ты хотела удрать от меня…
В понедельник Клавдия Владимировна с самого утра собрала совещание. Был разговор о новой экспозиции. (У нее какая-то страсть к перестановкам.) Я сидела и почти что ничего не слышала. Все силы уходили у меня на то, чтоб не покраснеть, когда я случайно взгляну на Матвея или когда назовут его имя. И вдруг под конец Клавдия Владимировна сказала нам, что на ее имя получено письмо об этих самых непонятных фигурках, и она его нам всем прочтет, чтоб мы решили, достойно ли оно внимания. Вот оно, это письмо:
– «Уважаемые работники музея!
Я прочитал две статьи в газете «Пришельцы из космоса» и «Глубокая философия на мелком месте». Хочу вам сказать, что я пришел в неописуемое возмущение. В первой статье журналист пишет, что фигурки являют собой пришельцев из космоса. У журналиста нет абсолютно никаких оснований так утверждать, а тем более печатать свои фантазии в солидной газете. Он может привести только тот факт, что у двух фигурок большие круглые головы наподобие скафандров, а у третьего усы напоминают антенны. Но это еще не основание. Да, это изображения, но не космонавтов, а всего лишь людей, живших на нашей планете в одном неописуемо прекрасном городе. Почему у них такие головы – это неизвестно и предстоит решать вам, ученым.
Журналист не подумал о том, что если бы пришельцы и прилетали когда-то, почему же они должны иметь такой вид, как наши космонавты!
Утверждение второго журналиста, автора статьи «Глубокая философия на мелком месте», – тоже неправда. Он говорит, что версия о неизвестной цивилизации – это измышления, а я говорю, что это не так. Есть человек, который сам видел этот прекрасный город, прекрасней нет ничего на свете.
Не называю своего имени, потому что ничем теперь не могу вам помочь. Ведь ключ от тайны находится у вас».
Когда я слушала это письмо, я вся прямо дрожала и еле-еле усидела на месте. Я сразу, с первых же слов поняла, что это пишет старик Калабушкин. И такое на меня нашло волнение, что я, против собственной воли, все-таки выпалила:
– Это пишет тот старик, который отдал маме фигурки!
Клавдия Владимировна оторвала глаза от письма и посмотрела на меня. И тут вдруг начал говорить Матвей:
– Вполне возможно, даже, наверное, так и есть, что это пишет тот самый старик. Тем более, судя по тому, что прошло уже больше тридцати лет, он наверняка не только уже на том свете, но и успел там попутешествовать, и вполне вероятно, что он посетил этот самый город неописуемой красоты, откуда родом эти самые джентльмены, которые в настоящее время пребывают у нас в соседней комнате. К сожалению, он не сообщил нам, какими современными средствами передвижения пользуется Харон.
– Ах, Матвей! – воскликнула Клавдия Владимировна. – У тебя все шутки, а это вопрос серьезный, и потом, знаешь ли, это кощунство – шутить над погибшим во время блокады Ленинграда. Что ты скажешь по сути дела?
– Клавдия Владимировна! Ну какая может быть суть? Сумасшедший какой-то. Еще одна жертва писателей-фантастов. Только и всего. К тому же письмо анонимное. Фи!
А я и не подумала, что прошло столько лет. Так, значит, это совсем не он! После работы я подошла к Клавдии Владимировне и попросила дать мне это письмо, чтобы показать маме. Клавдия Владимировна даже не поняла, о каком письме идет речь, а потом сразу согласилась:
– Ах, это письмо… Конечно, конечно, возьми его. Пусть Дашенька развлечется немножко.
Но мама не развлеклась этим письмом. Наоборот, когда она прочитала его, то стала очень печальной и сказала:
– Знаешь, Татка, Калабушкин мне это поручил, и я должна была довести все до конца. Ведь не могут ВСЕ люди во что-то верить. Один кто-нибудь должен поверить, но только очень. Татка, дорогая Татка! Если
