«Он хочет отомстить мне за то, что я занял его место; он изуродует меня так же, как и его изуродовали», — с быстротой молнии пронеслось в моем воображении. В тот же момент я вскочил с кушетки и вырвал нож из его руки.

Мы стояли друг против друга, тяжело дыша и пожирая друг друга взорами; он покраснел как рак и дрожал от гнева как осиновый лист. Не знаю, сколько времени простояли бы мы в таком положении, если бы наше внимание не было отвлечено опускающимся занавесом. Все было сыграно по пьесе до тех пор, пока я не отнял у него нож. Затем я должен был схватить его за шиворот, сказать несколько заключительных слов и прижать к земле. Но наша сцена вышла гораздо эффектнее.

Нас вызывали несколько раз и поздравляли с успехом.

— Хотя вы и пропустили весь конец, — сказал режиссер, — но все-таки сыграли очень хорошо. Очевидно, ваши нервы были в страшно возбужденном состоянии. В общем, сцена прошла очень живо и естественно.

Ни я, ни Р. не решились сказать режиссеру, что это была не игра…

Я ушел отсюда и поступил в маленькую странствующую труппу на роль молодого премьера. Следуя совету Горация[2], я смотрел на это место, как на удобный случай проявить свои способности и таланты, и потому ухватился за него с руками и ногами. С этою целью я уложил в воскресенье утром все вещи, обошел всех знакомых в городе, чтобы пожать им на прощание руки (ведь мало есть на свете людей, с которыми бы вы не желали попрощаться без некоторой доли сожаления), и при бледных лучах заходящего летнего солнца и звоне церковных колоколов сел в поезд; паровоз засвистел, запыхтел и, тяжело громыхая колесами, тронулся со станции. Я стоял в окне и смотрел, как бледнеет и исчезает из моих взоров, а также и из моей жизни этот город, в котором я прожил некоторое время, и его обитатели.

Воскресенье — великий день для путешествий актеров. Они, по крайней мере, не теряют даром времени. В субботу вечером какая-нибудь труппа актеров кончает представление в одном городе, а в понедельник утром просыпается уже в другом и вечером дает первое представление. Каждый актер может, не пропуская ни одного представления, бросить один театр и поступить в другой, где-нибудь на противоположном краю государства. Я знаю человека, который в субботу играл в Хорнваллисе, а в следующий понедельник в Инвернесе. В этом отношении воскресенье очень удобный день для путешествий занятых людей, зато во всех других отношениях никуда не годится, так что поездка в этот день является своего рода наказанием.

В особенности же хорошо путешествовать в воскресенье людям, имеющим такую вещь, как совесть; надо откровенно признаться, что в ранние дни моей юности я, к несчастью, принадлежал к числу таких людей. В общем, неприятная штука эта совесть, вечно сварливая, находящая во всем недостатки и вмешивающаяся не в свои дела. У нее нет никаких общественных инстинктов. Во время этих несносных воскресных путешествий она ни минуты не дает мне покоя и все пилит и пилит меня без конца. Если в одном со мной вагоне сидит против меня какой-нибудь пожилой господин, мне кажется, что он с укоризной глядит на меня и в душе ругает за то, что я выбрал для своего путешествия праздничный день. Мне моментально становится стыдно самого себя, и я чувствую себя несчастным на всю неделю. Но мне никогда не приходит в голову такая простая мысль, что этот господин не имеет ни малейшего права укорять меня, так как сам совершает то же преступление, что и я. Затем я начинаю сам себе выдумывать всякие пытки и задаю себе тупые вопросы: что бы сказала моя тетка, если бы увидела меня теперь сидящим в вагоне? Конечно, я отлично сознаю, что никаких существенных последствий от того, что скажет старая женщина, быть не может, однако чувствую некоторое неудовлетворение и даже сильное угрызение совести. Мне так и кажется, что все смотрят и указывают на меня с презрением пальцем. Внутренний голос шепчет мне на каждой станции: «Если бы не такие презренные люди, как ты, то все эти носильщики и сторожа преспокойно дремали бы теперь в церкви», а стоит только засвистеть локомотиву, как тот же мучитель добавляет: «Вот видишь, из-за тебя и из-за таких скотов, как ты, этот бедный, переутомленный машинист должен работать, вместо того чтобы греться на солнышке у себя в деревне, одетый в лучшее, праздничное платье».

Мои товарищи обыкновенно в таких случаях уверяли всех, что едут навестить своих больных родственников; я охотно последовал бы их примеру, если бы не эта несносная корзина. Даже богатая фантазия газетного репортера не могла бы объяснить, зачем брать с собою такую громадную корзину величиною с добрый комод. Я мог бы сказать, что везу больному из Лондона деликатесы, но, конечно, никто не поверит этому и только даром пропадет такой хороший предлог для лжи.

Но не одни только совестливые люди такого мнения о путешествиях по воскресным дням. Да и вы, мой дорогой читатель, найдете их неприятными. Куда девается обычная суета, которой сопровождается каждое путешествие по железным дорогам? Где платформы, переполненные снующим народом, где огромные груды багажа? Куда девались газетчики? Буфеты принимают совершенно другой, печальный вид, и даже буфетчицы становятся еще неприступнее и строже. Наконец, вы достигаете цели своего путешествия и находите, что город как будто вымер. Вы спешите скорее по безлюдным, опустевшим улицам в гостиницу, но там никого не находите; вы отправляетесь в залу и сидите там в ожидании, когда, наконец, появится какое-нибудь живое существо. Приходит коридорный, и вы чувствуете сильное желание броситься ему на шею и рассказать все свои заботы. Вы стараетесь занять его разговором, чтобы он не ушел и не оставил вас одних, но ничего не помогает: на все расспросы он дает вам самые лаконичные, короткие ответы и быстро исчезает из комнаты. Тогда вы отправляетесь гулять по городу. На улицах темно и безлюдно, и вы возвращаетесь домой в гостиницу в еще более печальном настроении, чем вышли оттуда. Вы приказываете подать ужин, но не дотрагиваетесь до него и от нечего делать ложитесь рано спать. Заснуть вы сразу не можете, переворачиваетесь с боку на бок и думаете, какой вам завтра подадут счет; потом засыпаете и видите во сне, что хозяин гостиницы подал вам ужасный счет в 128 фунтов 9 шиллингов и 4 ¹/₂ пенса, за что вы убиваете его на месте и, ничего не заплатив, убегаете из гостиницы в одной ночной сорочке».

Новый театр, который я удостоил своим присутствием, очень походил на балаган. Знай я это раньше, конечно, никогда бы в жизни не принял такого ангажемента. Этот театр только на один градус выше и лучше обыкновенного балагана, о котором я мечтал с самого детства, и теперь сожалею, что не могу подвизаться на его подмостках. Я давно порывался узнать поближе этот самый фантастический и романтический уголок театрального мира, но всегда мне мешали не зависящие от меня обстоятельства. Балаганная жизнь — все равно что цыганская жизнь в Богемии. С общественной и артистической точки зрения, балаган, конечно, находится в самом низу драматической лестницы, но в смысле интереса и приключений он стоит на самом верху ее.

Как бы то ни было, я никогда не гастролировал в балагане и потому нечего о нем много распространяться. Однако театр, в который я поступил и который во всех отношениях был больше похож на балаган, чем на настоящий театр, мне совсем не понравился. Мы останавливались в самых маленьких городках и давали представления в залах или больших комнатах, нанятых для этой цели на несколько дней. Специальных зданий для театра нигде не было, и потому, приезжая в какой-нибудь город, мы мечтали заполучить думскую залу, но так как мечты оставались одними мечтами и думской залы нам не давали, то удовлетворялись большими комнатами или даже деревянными сараями. Все декорации сцены и бутафорские принадлежности мы возили с собою, во всем же остальном полагались на умение местных плотников. Освещение состояло из одного ряда свечей, приклеенных вдоль рампы, а взятый напрокат рояль заменял оркестр. В одном городе мы не могли достать рояля и потому воспользовались любезным предложением хозяина залы и взяли гармонию.

До сих пор я почти не знаком с членами этой труппы, потому что все это такие люди, с которыми никому не желаю иметь какие-либо сношения. Следующие два короткие отрывка из писем достаточно характеризуют эту труппу: