В
Всю дорогу до метро я бежал с мешком на вытянутой руке под хриплые, страдальческие крики кота, будто почуявшего скорую кончину. В метро я не выдержал и высвободил его голову - развязал мешок. Мелко дрожа и дико озираясь, смотрел он на мелькающие за окном черные стены и плотные ряды кабелей, орал и, порывисто дергая шеей, выскакивал из моих рук. Я прижимал его к себе, а он короткими струями мочил мне брюки сквозь полотняный плотный мешок. Первое его дальнее путешествие стало последней дорогой жизни.
Смерть произошла до смешного обыденно. Скучающий молодой человек слегка скривился от предстоящего выполнения неприятного долга, открыл амбарную книгу, в которой фиксировалась смерть пациентов, и после выполнения необходимых формальностей (отметки возраста, имени и пола животного) попросил меня расписаться. На мой вопрос, сколько я ему должен за эту 'услугу', он предоставил прейскурант, где было сказано, что кастрирование котов стоит 2 рубля, кастрирование кошек - 6 рублей, а 'усыпление производится в отсутствии хозяев
Молодой человек деловито сунул кота в бабушкин мешок, туго стянул его веревкой и отнес вопящего и трепыхающегося кота за угол. Тем дело и кончилось.
9.
Я очнулся. За окном потемнело. Сейчас пойдет дождь. Жена с Акакием, разумеется, прибегут раньше.
- А ты что сидишь? - прогремел бас отца.
- Выяснить, кто
Я тайком высунул голову и увидел следующую картину: бабка вытащила табуретку из своей комнаты и, прислонясь спиной к холодильнику, сидела у отцовской двери, судорожно вцепившись в клюку и изготовившись к бою. Отец снял протез и стоял перед ней на костылях, как всегда, в полуголом виде. Черная с проседью козлиная бородка его топорщилась, а глаза сходились к переносице, так что нос, как волнорез, разрезал глубокие морщины, со всех сторон, со лба, со щек, набегающие на него.
- Ну сиди! Сидеть у тебя есть здоровье!.. А вытереть вилки-ложки у тебя здоровья нет!
(Домашняя обязанность бабки заключалась в том, что она доставала из мойки мокрые вилки и ложки и, завернув их в полотенце, тщательно вытирала.)
Отец запрыгал на кухню, взял персик и, с видимым удовольствием вгрызаясь в его сочную мякоть, вернулся в свою комнату. Я приоткрыл дверь побольше, чтобы следить за всеми перипетиями схватки.
Бабка встала и распахнула отцовскую дверь.
-
- А я
- А я
Она истошно завопила в закрытую дверь:
- Ты хорошо командуешь мной! Хорошо командуешь!.. (Из-за двери раздалось неясное злобное бормотанье.) Говори... говори... Ты ж хозяин! Я подчиненный!
Дверь внезапно распахивается - бабка отшатывается от неожиданности. Отец кричит:
- Скоро будет конец?
- Скоро... скоро будет конец... Этими днями... этими днями будет конец! - пророческим тоном парирует бабка.
За окном сверкнула молния. Ворчливо прогремел гром. Крупные капли дождя ударили в стекла.
10.
Звенит звонок: жена и сын вернулись с гулянья. Они мокрые.
- Папа! папа! - подбегает ко мне Акакий и обнимает за ноги. Он весь грязный, рот черный: опять ел землю, чтобы досадить маме.
- Ты руки мыл, перед тем как его касаться? - узнает жена.
- Мыл.
- 'Ручным' полотенцем вытирался?
- Ручным.
- А потом нигде не чесался?
- Нигде.
Жена, вороша мокрые волосы, уходит в ванную. Я переодеваю Акакия. Он весело болтает ногами и рассказывает про виденный самолет: 'Ма-лет... У-у... Баиття...'
Бабку вдруг осенило. С непреклонным видом она подползла к ванной. Как только жена вышла, бабка потребовала категорического ответа во имя святой истины:
- Скажи правду: ты круглый хлеб
- Резала!
- Ты слышал?! Слышал!
- Скажи, я тебе по кухне помогаю? Ложки вытирала?
- Вытирала.
- Ты слышал?! Теперь уйду! Это ж
Жена включила фен. Акакий стал возить машинки, выстраивая их в затылок. Бабушка же вновь неуклюже разместилась на узком пятачке ничейной земли между двумя комнатами, кухней и туалетом, полная скорби и гнева. Я один отчетливо слышал ее риторические восклицания, чуть заглушаемые рычанием фена. Можно было подумать, что она обращается к Богу - то ли с хулой, то ли с молитвой.
- Сколько у меня болячек - а смерти нет! Когда же смерть придет?! Господи, да неужели я еще буду мучиться?! Сколько я буду мучиться еще!
Вероятно, ее совершенно не устраивало то обстоятельство, что ее речи не встречали ни малейшего отголоска. Она вновь резко раскрыла отцову дверь и заорала басом:
- Ишь ты! Тебе не на кого зло свалить! А я потерплю! Молодец, сыночек! Очень хорошо... с матерью! Как обращаются со мной... я расскажу всем соседям! (Закрывает дверь и вновь открывает.) Я
- Закрой дверь, я не хочу с тобой разговаривать!
11.
Вечером с работы пришла мать жены и принесла маленькие подарки. Ей крупно повезло: к ним в объединение приехала выездная торговля и мать стояла не больше двух часов. Мне она подарила пять пар отличных простых носков, а Акакию - зимние сапоги; правда, они были на пятилетнего, но в условиях перехода к рынку, когда в обувных стояли лишь похоронные тапочки да тряпичные ботинки 'Прощай, молодость!', необходимо было все заготавливать впрок, по крайней мере на три года вперед.
Вообще, у матери была страсть к обуви. С вечера она начищала все ботинки, включая и наши с женой. По рассказам жены, любой летний сезон начинался с того, что мать вымывала всю осеннюю и зимнюю обувь, вытирала ее насухо, заталкивала вовнутрь куски газеты, чтобы обувь держала форму, закладывала каждый ботинок или сапог в чулок, завязывала его тесемочкой, после чего тщательно рассовывала по коробкам и отправляла на антресоли. То же самое происходило и с летней обувью к началу зимнего сезона.
